— Ну, чего ты къ ножу-то лѣзешь! Сорвется ножикъ, и я тебя невзначай и нырнуть могу. Сядь къ сторонкѣ.

— Да темно, дяденька, читать нельзя, — отвѣчала Маня.

— Не велика тебѣ нужда и читать-то!

— Выучить приказано къ завтрему.

— Достаточно тебѣ того, что ты въ школѣ учишься. Ты дѣвочка, а не мальчикъ. Куда тебѣ грамоту-то большую? Зачѣмъ? А то на ночь глядя книжки читать!

Маня отодвинулась отъ него и въ полупотемкахъ начала разбирать, бормоча въ полъ-голоса:

— Вонъ оно что… Про птичку какую-то и про гнѣздо. Еще если-бы что путное учить — молитвы или про житіе святыхъ, а то про птичку… — говорилъ Петръ Митрофановъ. — Ну, на что тебѣ птичка съ гнѣздомъ? На кой шутъ, спрашивается?

— Да коли приказываетъ учительница. Какіе вы, право… — пробуетъ возражать Маня.

— Дѣлать ей нечего, этой учительницѣ твоей. Зажралась она въ хорошемъ житьѣ — вотъ и блажить.

— Ужъ и то правда… — отозвалась мать Мани. — Такъ стѣсняютъ дѣвчонку, такъ стѣсняютъ, что просто ужасти. Чуть скажешь: «Манька, бѣги за щепками». «Мнѣ нельзя… Надо уроки учить».

— Да вѣдь бѣгала и за щепками, принесла давеча двѣ корзинки.

— Еще-бы ты не сбѣгала! Коса-то у тебя своя. Чудесно понимаешь, какъ мать тебя гладитъ. Однако, артачилась. Тоже и съ Митькой… Говорю: прогуляй Митьку…

— Ну, да ладно… Брось, Марѳа! Чего тутъ! Надоѣла, — перебилъ Петръ Митрофановъ. — А ты, Манька, сбѣгай-ка мнѣ въ лавку за сапожными гвоздями для каблука. На двѣ копѣйки возьмешь. Вотъ двѣ копѣйки. Спросишь у лавочника гвоздей для каблука. Онъ знаетъ. Вотъ… смотри… вотъ съ такими шляпками…

Маня мялась.

— Я, дяденька, должна еще молитву повторить, потому нашъ батюшка, священникъ… — заговорила она.

— Успѣешь. Долго-ли до лавки добѣжать!

Маня накинула на голову платокъ и приготовилась бѣжать въ лавку.

— Постой… — остановилъ ее Петръ Митрофановъ. — Марѳа Алексѣвна, есть-ли у меня тамъ сколько-нибудь, чтобъ ковырнуть передъ ужиномъ-то?

— Есть, есть. Вчера я сберегла тебѣ въ сороковкѣ… На махонькій стаканчикъ хватить.

— Ну, умница, что сама не вытрескала. Такъ и предпочитай меня всегда. Бѣги, Манька… Водки не надо… хватитъ. А я думалъ заодно ужъ и махонькій пузырекъ….

Маня убѣжала и вернулась съ гвоздями.

Петръ Митрофановъ взялъ молотокъ, сталъ вбивать гвозди въ каблукъ и приговаривалъ:

— Вотъ такъ ладно… Вотъ такъ хорошо будетъ… Вишь, у тебя сожитель-то, Марѳа Алексѣвна, по ремеслу кузнецъ, а на какое хошь дѣло его возьми — онъ и сапожникъ, онъ и печникъ, отъ и…

— Хвались, хвались! Ржаная каша всегда себя хвалитъ.

— Однако, въ воскресенье три кирпича лбѣ въ печку вставилъ, глиной обмазалъ, проволокой прикрѣпилъ, а вотъ сегодня каблукъ къ сапогамъ справлю… А кто у жильцовъ твоихъ въ комнатѣ стѣну бумажками оклеилъ? Все я-же…

— Мастеръ-то ты хорошій, словъ нѣтъ — сказала Марѳа Алексѣевна. — А только подчасъ чертишь сильно, пьешь много.

— Я? Да когда-же это я такъ особенно?.. Съ повзапрошлаго воскресенья пьянъ не былъ.

— Толкуй! Съ повзапрошлаго воскресенья ты въ участке не сидѣлъ, это точно… А пьянъ — такъ, ты и сегодня пришелъ съ работы выпивши.

— Ужъ и выпивши! Просто пропустилъ малую толику въ препорцію. Такъ намъ, нашему брату безъ этого нельзя… Мы люди рабочіе… А вотъ покурить люблю… — благодушно говорилъ Петръ Митрофановъ. — Покурить обожаю. Манька! У меня руки заняты. Гвозди въ каблукъ вбиваю. Скрути-ка мне папироску… Привыкай… Вонъ кисетъ съ табакомъ лежитъ.

— «Въ долгу ночь на вѣткѣ дремлетъ…

„Солнце красное взойдетъ,

„Птичка гласу Бога внемлетъ“… читаетъ Маня, заткнувъ пальцами уши и не слышитъ приказа Петра Митрофанова.

— Манька! Тебѣ говорятъ насчетъ папироски или нѣтъ? — повторяетъ свой приказъ Петръ Митрофановъ, возвышая голосъ. — Брось птичку! Крути папиросу.

Маня откладываетъ книгу и повинуется.

Молотокъ Петра Митрофанова продолжаетъ стучать. Ребенокъ перестаетъ кряхтѣть, просыпается и плачетъ. Марѳа Алексѣевна уходить за занавѣску и кормить его грудью.

Въ кухнѣ показывается босой мужикъ съ всклокоченной головой и въ рубахѣ безъ опояски.

— Манька, а Манька, — говорить онъ, обращаясь къ дѣвочкѣ. — Вѣдь ты грамотная. Что-бы тебѣ, умница, написать мнѣ письмо въ деревню?.. А я-бы тебѣ за это двѣ копѣйки на сѣмячки пожертвовалъ.

Петръ Митрофановъ оставляетъ сапогъ и молотокъ, взглядываетъ на мужика и произносить:

— А коли вамъ желательно, чтобы Манюшка вамъ письма въ деревню писала, то вы должны прежде всего съ Петромъ Митрофановымъ ласковы быть и его попотчивать. А то я отъ васъ капли единой до сихъ поръ вина не видалъ, нужды нѣтъ, что вы у насъ на квартирѣ существуете.

Мужикъ озадаченъ.

— А что тебѣ такое Манька? Кабы ты ей отецъ былъ или-бы она тебѣ дочь… — говоритъ онъ наконецъ.

— А то, что иногда, братецъ ты мой, и посторонняя личность бываетъ больше отца — вотъ какъ я разсуждаю. Не отецъ я ей, это точно, по можетъ статься, больше чѣмъ отецъ… Я сожитель ея матери и Манюшку завсегда какъ дочь родную соблюдаю. Вотъ какъ-съ, свѣтикъ…

— Да ладно, ладно. Въ воскресенье я поднесу тебѣ стакашекъ, — соглашается мужикъ.

— Что мнѣ въ воскресенье! Письмо-то вѣдь ты Маньку сейчасъ писать просишь.

— Сейчасъ, сейчасъ… Это точно… Только у меня денегъ такихъ нѣтъ. Развѣ на восемь копѣекъ…

— Ну, на восемь копѣекъ… Манька! Порхай! Порхай! пока казенку не заперли! Давай, землякъ, деньги!..

— Сейчасъ, Петръ Митрофанычъ, — откликается Маня.

заканчиваетъ она, скручивая папироску для Петра. Митрофанова, подаетъ ему ее и быстро накидываетъ себѣ на голову платокъ.

— Дадутъ-ли дѣвченкѣ-то? Нынче вѣдь по виннымъ лавкамъ строго… — сомѣваеттся мужикъ, вынимая деньги.

— Дадутъ… Къ ней приглядѣлись… Ей не впервой… Она дѣвчонка шустрая… Ей самой не дадутъ, такъ она кого-нибудь другого взять попроситъ, — отвѣчаетъ Петръ Митрофановъ.

Маня, получившая и на вино, и себѣ на сѣмячки, быстро схватываетъ съ подоконника порожнюю посуду изъ-подъ водки и поспѣшно выбѣгаетъ изъ кухни.

Маня вернулась изъ винной лавки. На столѣ передъ Петромъ Митрофановымъ стоитъ маленькая бутылочка съ водкой, именуемая въ просторѣчіи «мерзавчикомъ». Петръ Митрофановъ все еще ковыряетъ каблукъ сапога, вбивая въ него гвозди съ большими шляпками. Мужикъ-жилецъ въ неопоясанной рубахѣ сидитъ тутъ-же на лавкѣ, улыбается, на водку и творить Петру Митрофанову:

— А со мной, землякъ, винцомъ-то не подѣлишься?

— Зачѣмъ-же это я буду съ тобой дѣлиться, если ты меня потчуешь, за дѣли!

Петръ Митрофановъ кончилъ съ сапогомъ, выпилъ водку, крякнулъ и, отодвинувъ отъ себя лампу, сказалъ Манѣ:

— Ну, пиши ему письмо въ деревню.

— Сейчасъ — отвѣчала ему Маня, грызя подсолнухи. — Бумага у васъ есть, дяденька? — спросила она мужика.

— Нѣтъ, бумаги не захватилъ. Вотъ конвертъ съ маркой купилъ въ лавочкѣ, а бумаги у меня нѣту. Да я думалъ такъ, что коли ты мастерица сему дѣлу, то и съ бумагой.

— Вырви, Манюшка, изъ тетрадки, — отдалъ приказъ Петръ Митрофановъ, — Коли кто ко мнѣ съ угощеніемъ, то для того всегда можно.

— Да вѣдь ругается учительница. За это наказываютъ, — замѣтила Маня.

— Ну, ну… Не разговаривай. Вѣдь и ты сѣмечки себѣ получила. Вотъ теперь лущишь.

Маня вырвала изъ тетрадки листокъ бумаги, достала изъ сумки перо, принесла съ подоконника находившуюся тамъ баночку чернилъ и, пріютившись за столомъ, около лампы, приготовилась писать.

— О чемъ писать-то? — спросила она мужика.