— Выговори себѣ у давальщицъ-то соленой рыбки… Поставятъ… Вѣдь безъ сотки не примешься за писаніе, — сказала ему Кружалкина.
— Какъ возможно! Само собой, освѣжиться слѣдуетъ. Иначе рука не будетъ ходить.
И вотъ часовъ въ восемь утра передъ писаремъ опять стояли рюмка безъ ножки и сотка водки и лежали на тарелкѣ огурецъ, соленая рыба и хлѣбъ. Писарь снова готовился писать прошенія окружавшимъ его жилицамъ квартиры Кружалкиной и другихъ сосѣднихъ квартиръ. Онъ выпилъ водки, поморщился, погладилъ ладонью желудокъ, закусилъ маленькимъ кусочкомъ рыбы, отеръ руку о голову и, наконецъ, сталъ приниматься за писаніе. Обитательницы угловъ смотрѣли на всѣ его приготовленія, какъ на священнодѣйствіе.
— Ты ужъ, голубчикъ, какъ-нибудь пожалостнѣе, — сказала сѣдая старуха съ вершковымъ проборомъ въ волосахъ.
— Горькія слезы прольетъ благодѣтель — вотъ какъ напишу, — похвастался писарь, обмокнувъ перо въ чернила, посмотрѣлъ его на свѣтъ, отеръ о плечо и опять обмокнулъ, а затѣмъ поправилъ лежавшую передъ нимъ бумагу. — Ну, съ кого начинать?
— Съ меня, съ меня… — послышались голоса, и обитательницы угловъ стали тѣсниться, отталкивая другъ дружку отъ стола.
— Стой! Чего вы лѣзете! Не напирай на столъ! Подбитая физіономія! Подходи сюда. Съ тебя начну. Ты дама замѣтная.
— Да у меня, голубчикъ, ничего не подбито. Это такъ, отъ вѣтру — выдвинулась женщина съ подвязанной скулой.
— Ну, мнѣ наплевать. Куда писать прошеніе-то?
— Мнѣ три. Одно въ человѣколюбивое общество, другое въ попечительство, а третье, чтобы по купцамъ могло ходить. Да ужъ нужно мнѣ и четвертое на сіятельство, потому есть у меня двѣ графини и одна княгинюшка. Именъ-то не надо, а просто такъ: его степенству и ея сіятельству.
— На манеръ бланковъ стало быть. Ну, ладно. Начнемъ съ купца. А вы милыя, — обратился писарь къ другимъ женщинамъ: — чѣмъ вамъ зря около стола торчать, шли-бы дѣломъ заниматься. Вѣдь четыре прошенія. А напишу ихъ, такъ позову васъ. Идите.
— Да какія у насъ дѣла? У насъ дѣлъ никакихъ нѣтъ, — отвѣчала жилица съ вершковымъ проборомъ. — Напились грѣшнаго кофеишу — вотъ и всѣ дѣла.
Женщины не расходились.
Писарь повторилъ:
— Начнемъ съ купцовъ… Этихъ надо такъ пробрать прошеніемъ, чтобъ его въ дрожь кинуло, чтобы мурашки заходили по спинѣ. Вотъ какой у васъ писарь-то старательный! — похвастался онъ.
— Старательный-то старательный, а только ты, голубчикъ-баринъ, дорого берешь по гривеннику, — заговорила женщина съ повязкой. — Вѣдь вотъ написала-бы я и пятое прошеніе, чтобы по купчихамъ носить, да денегъ-то много ужъ очень: полтинникъ.
— Ну, тебѣ за количество скидку можно сдѣлать. Изволь, за пять прошеній два двугривенныхъ, — отвѣчалъ писарь.
— А ты три гривенника возьми.
— Ну, вотъ, опять торговаться! Я ужъ спустилъ, а ты опять. Съ артистами, мать моя, не торгуются. А я артистъ своего дѣла. Имени купца, разумѣется не упоминать? Глухо. Ваше сіятельство, превеликій благодѣтель…
— Да, да, не упоминай. Просто такъ, чтобъ прошеніе къ какому-нибудь купцу подходило. Вѣдь возвращаютъ его потомъ обратно. Имя можно на конвертахъ. Десять конвертиковъ я запасла.
— Экъ, тебя! Ты-бы еще сотню!
— Да вѣдь у меня много благодѣтелей-то, и все такіе, которые никогда къ празднику но откалываютъ. Хоть двугривенный да вышлетъ.
Перо писаря заходило по бумагѣ, и черезъ минуту онъ прочилъ:
— «Ваше боголюбивое степенство, господинъ именитый купецъ, покровитель сирыхъ и убогихъ!» Такъ лучше — сказалъ онъ. — А превеликую благодѣтельницу мы для купчихъ оставимъ. Хорошо такъ?
— Да ужъ тебѣ лучше знать, ты баринъ, ты ученый.
— Я, тетка, изъ старыхъ кантонистовъ. Меня за ученость-то драли, какъ Сидорову козу! — опять похваляется писарь, и перо его опять заходило по бумагѣ.
Къ женщинѣ съ подвязанной скулой подошла старуха съ вершковымъ проборомъ въ волосахъ и заговорила:
— Деньги-то есть-ли у тебя? Пять прошеніевъ пишешь, а у самой денегъ нѣтъ. Ты прежде деньги господину писарю покажи.
— И покажемъ, когда напишетъ. Въ лучшемъ видѣ покажемъ. Говоришь: нѣтъ денегъ. Нешто ты въ мой карманъ лазала? Должно быть, по себѣ судишь, дрянь. А я вчера для прошеній-то подушку заложила. Да…
Писарь пришелъ въ смущеніе, остановился писать и сунулъ перо за ухо.
— Деньги на бочку! — крикнулъ онъ, стукнувъ ладонью по столу. — Да, да… Деньги, тетка, впередъ, всѣ впередъ. Вынимай-ка сейчасъ, вѣтренная физіономія, и клади сорокъ копѣекъ на столъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ женщинѣ съ подвязанной скулой.
— Да деньги у меня въ сундукѣ.
— Сходи въ сундукъ, пока я пишу купеческое прошеніе, и принеси ихъ. Ну-ка, налѣво кругомъ, маршъ! Да и всѣ вы деньги приготовьте. Ну, ну! Слушайтесь команды.
Женщины зашевелились и стали отходить отъ стола.
XIV
Два дня до праздника. Послѣзавтра Рождество. Угловыя жилицы Кружалкиной и жилицы сосѣднихъ съ Кружалкиной угловыхъ квартиръ получили наканунѣ рождественскаго сочельника вспомоществованія по ихъ прошеніямъ. Нѣкоторыя вдовы, не поскупившіяся на прошенія, получили изъ пяти-шести мѣстъ, считая тутъ и благотворительныя общества и частныхъ лицъ. Были даже такія искусницы, которыя получили изъ десяти источниковъ, и въ томъ числѣ многосемейная, какъ она, впрочемъ, только сама себя именовала въ прошеніяхъ, Матрена Охлябина. Немногимъ было отказано, очень немногимъ, и если было отказано изъ одного мѣста, такъ онѣ получили изъ другого. Выдачи эти были, правда, очень незначительныя, но въ общемъ онѣ составляли существенное подаяніе, такъ что можно было и за уголъ заплатить, и пропитаться мѣсяцъ, другой, не прибѣгая къ труду. Такъ, напримѣръ, попечительство выдавало не больше двухъ рублей въ однѣ руки и только многосемейныя получили больше, отъ высокопоставленныхъ благотворителей всѣ, безъ разбора, получили по рублю на прошеніе. Человѣколюбивое общество выдало отъ полутора рублей до двухъ рублей. Городская коммиссія по благотворительности была щедрѣе другихъ, но денежное вспомоществованіе она дѣлала съ большимъ разборомъ, въ руки денегъ не давала, и только за немногихъ заплатила за углы хозяйкамъ и погасила кое-какіе счета въ мелочныя лавки въ два, три рубля. Впрочемъ, давала она и на обувь. Такъ называемое «сапожное общество» также выдавало сапоги, калоши, обувь, фуфайки и вообще теплую одежду, но выдавало оно только дѣтямъ. Въ общемъ подававшихъ нѣсколько прошеній, а такія были почти всѣ, и ничего не получившихъ не было. Даже завѣдомая алкоголичка надворная совѣтница Куфаева и та получила около пяти рублей и тотчасъ-же напилась пьяная.
Получивъ предпраздничныя вспомоществованія, ликовали почти всѣ угловые жильцы, живущіе насчетъ общественной благотворительности, ликовали квартирныя хозяйки, ликовали мелочные лавочники. Но больше всѣхъ ликовали сожители настоящихъ и фальшивыхъ вдовъ, вродѣ Михаилы, мечтающаго о мѣстѣ швейцара. Имъ ужъ теперь и безъ вымоганія и «вышибанія» были готовы и сороковка водки и соленая закуска. У всѣхъ происходили закупки ветчины, солонины, баранины, свинины къ празднику, жарили кофе и цикорій на плитѣ, и чадъ по всѣмъ квартирамъ и даже на лѣстницѣ стоялъ страшный. Многія «вдовы» прямо торопились какъ можно скорѣе купить на праздникъ ѣды, дабы сожители ихъ, распившись, не отняли у нихъ деньги, потому что почти вездѣ ужъ начинались пиры ради преддверія праздниковъ.
Въ квартирѣ Анны Кружалкиной была одна жилица, «попавшая въ публикацію о бѣдности». Это изворотливая Охлябиха. Она помѣтила въ одной изъ распространенныхъ газетъ объявленіе о своей вдовьей бѣдности, прося помощи на пятерыхъ сиротъ. Объявленіе было маленькое, но принесло изрядную пользу. Ей уже прислали отъ неизвѣстныхъ благотворителей семь фунтовъ мороженой говядины, два фунта масла, колбасы и ветчины, десятокъ булокъ, узелокъ со старымъ дѣтскимъ платьемъ и бѣльемъ, одѣяло и двѣ простыни и нѣсколько писемъ по городской почтѣ, въ которыхъ были вложены рублевыя бумажки. Такихъ писемъ она уже получила шесть. Сосѣдки съ завистью смотрѣли на нее, умилялись на ея умъ и расторопность и говорили:
