— Это славная вещь, что вы ни толкуйте, серьезное произведение, — говорил он, — тут виден и талант, и наблюдательность, и поэзия… Славная, славная вещь!
— Ничего тут нет, — возражал ему хладнокровно литератор, — произведение это самое посредственное, — и доказывал ему очень ясно, что в этом произведении нет ни таланта, ни наблюдательности, ни поэзии…
— Нет, нет, как можно, — повторял Петр Васильич, — полноте — это прекрасная вещь…
Но обыкновенно через месяц, а иногда и ранее, нимало не смущаясь, об этом самом же произведении и тому же самому литератору слово в слово повторял его мнение, выдавая его за свое собственное.
Такие комические сцены повторялись беспрестанно.
Приобретя чужим умом и собственною аккуратностию небольшие средства, некоторую внешнюю опытность для журнального дела, литературные связи, кредит типографщиков и бумажных фабрикантов и увлекаемый все более и более жаждою приобретения, Петр Васильич затеял обширное издание и вознамерился превратить свой листок в журнал. Он сообщил мне свои планы.
— Все это прекрасно, — сказал я, выслушав его, — но для этого вам необходимо прежде всего приобрести серьезного и дельного человека, с талантом и убеждениями, который мог бы дать цвет и жизнь вашему журналу. Для такого предприятия недостаточно одного громкого объявления с обещаниями и с бесчисленными именами…
— Да, да, да; это правда, — сказал Петр Васильич, нахмурив брови и кивая головою. — Но я, право, не знаю, кого бы пригласить для этого дела?
Я назвал ему человека, обращавшего на себя в то время всеобщее внимание своей умной, энергической и смелой критикой, своим свободным и самостоятельным взглядом и горячими убеждениями, в короткое время приобретшего жарких защитников и ожесточенных врагов.
Петр Васильич замотал с неудовольствием головою и воскликнул:
— Полноте, как вам не стыдно. Что за охота связываться с мальчишкой, не имеющим никакого прочного знания, с пустым крикуном…
Этим и кончился наш разговор. Разуверять Петра Васильича было бы бесполезно…
Он начал свое новое издание, выписав для заведования критическим отделом, который считался тогда самым важным отделом в журнале, своего старинного приятеля, писавшего водевили, куплетцы, повести, стишки и рутинные статейки по части теории словесности, которые Петру Васильичу казались серьезными и учеными статьями.
Петр Васильич принял его с чувством и чуть не со слезами, как будущую подпору своего издания, как средство для увеличения своих подписчиков и доходов, и потому с нежностию прижал его к груди своей.
Прошло несколько месяцев: я уехал из Петербурга… Вдруг совершенно неожиданно в один прекрасный день получаю письмо от Петра Васильича…
Знакомый мой остановился на минуту, достал из своего портфеля письмо и подал мне его.
— Вот прочтите, если хотите, — сказал он, — это материал для истории русской журналистики. Я хотел его отослать к M. H. Лонгинову. В этом письме вы познакомитесь с слогом литературных промышленников. …"Христа ради, писал Петр Васильич, хлопочите сами и подбейте H* и П*, чтобы вырвать у Г* (писатель, пользовавшийся в то время огромным успехом) статью для моего журнала. С* сказывал мне, что Г* через месяц будет в Петербурге. Его статья необходима; надобно употребить все средства, чтоб получить ее. Не пишу к нему сам, потому что эти вещи не делаются через письма, особенно с ним. Растолкуйте ему необходимость поддержать мой журнал всеми силами. Если же он сделался равнодушен к судьбам "российской словесности", чего я и ожидаю, покажите ему вперед за статью хорошие деньги, в которых он, верно, очень нуждается. Если ж ничто не возьмет, то надо дождаться приезда его сюда и напасть на него соединенными силами…
Я теперь ясно вижу, что мой Л* не годится для дела, для которого я его выписал, поговорите с Б* (с тем самым, которого Петр Васильич полгода назад перед этим называл пустым мальчишкой, крикуном), я желал бы передать ему весь критический отдел: он одушевит журнал, в этом я убежден. Средства мои теперь недостаточны, и я не могу ему предложить более 3500 руб. асс. в год, это maximum; убедите его согласиться. Я буду душевно рад его сотрудничеству, ибо уважаю его. Низкий поклон ему от меня…" — Б* был тогда в стесненных обстоятельствах, — продолжал мой знакомый, когда я кончил письмо и возвратил его улыбаясь, — и должен был согласиться на условия Петра Васильича. Надо заметить, что еще Петр Васильич не успел в эту эпоху вполне обнаружиться, хотя уже было видно, что с ним надо действовать осторожно. Я заметил об этом Б*. "Что же мне делать? — отвечал он, — мне нет другого выхода, как согласиться на его условия, или умереть с голоду; я даже готов идти в сотрудники, не только к нему, но к Ф*, если он согласится принять меня с моими убеждениями, потому что я лучше соглашусь умереть с голоду, чем изменить своим убеждениям".
Дело было решено, и я приехал в Петербург вместе с Б* и в тот же день привез его к Петру Васильичу.
Петр Васильич задолго уже до этого вышел в отставку, чтобы свободнее посвятить себя литературной коммерции. Он лично объяснился с Б*, приняв его, как принимал всех нужных людей, приветливо и ласково, как только мог по своей грубой натуре. С той минуты Б* принялся за труд с свойственною ему горячностью. Несмотря на ничтожную плату, он отдал всего себя труду, положил в него всю свою благородную, горячую душу, работал день и ночь, а Петр Васильич, глядя на него, только ухмылялся и потирал от удовольствия руки, повторяя: "Молодец, ей-богу, молодец, больше печатного листа в день может отмахивать!" И, пользуясь этим, Петр Васильич стал присылать к нему для обзора, кроме серьезных книг, всевозможные книжонки: азбуки, детские грамматики, сонники и тому подобные, чтобы не платить за них другим. Б* при своем глубоком уме, широком и светлом взгляде, при своей духовной энергии, был совершенный младенец в практической жизни: у него недоставало духу объясниться с Петром Васильичем, что в условие его с ним не входил разбор всяких ничтожных книжонок, что он и без них завален работой.
Просить об увеличении годовой платы ему и в голову не приходило, потому что Петр Васильич беспрестанно жаловался на то, что не может свести даже концы с концами, несмотря на то, что слухи об увеличивающейся подписке на издание его становились все громче и громче… Петр Васильич тотчас же смекнул, что он нашел в новом своем сотруднике клад и что он может эксплуатировать его сколько душе угодно. Подчинись ему совершенно в моральном отношении и позабыв о том, что Россия шестая часть света, долженствующая управляться особыми законами, он, сам не замечая того, начал вслед за Б* повторять его мысли, выдавая их за свои собственные, как будто всегда принадлежавшие ему.
Он даже стал с некоторым ожесточением нападать на тех, чей образ мыслей несколько клонился к тому, что Россия шестая часть света, и почему-то враждебно начал относиться вообще к славянскому племени, повторяя: "Славянин, братец, славянин! Чего ждать от славянина!" Смешно и жалко было смотреть, как он, морально подчиняясь своему сотруднику, не хотел обнаруживать этой подчиненности перед другими, полагая, что этой очевидной истины никто не подозревает. Когда Б* советовал, например, ему велеть перевести какую-нибудь статью для журнала, — Петр Васильич упирался, хмурил брови, качал головою и говорил: "Это совсем не нужно, это бесполезно, к чему это?" — а через неделю сам говорил Б* о необходимости перевести эту самую статью, как будто мысль об ней ему первому пришла в голову.
С каждым годом журнал Петра Васильича приобретал все больший и больший успех по милости его сотрудника, который вложил в него жизнь, силу и направление, оставаясь неизвестным для большинства публики, потому что имя его никогда не являлось в печати. Вся слава успеха относилась к Петру Васильичу, и даже те немногие, которым была известна тайна редакции, повторяли иногда: "А надобно отдать справедливость Петру Васильичу; он мастер вести журнальное дело!" Эти господа забывали, что он только вел конторские счеты и заставлял терпеть всю тяжесть нужды того, которому был обязан всем — и успехом, и славою, и деньгами; того, который силою своего авторитета и своей энергической, благородной личности, соединил вокруг себя всех молодых писателей того времени. Теперь это покажется баснословным, но все они трудились для журнала Петра Васильича бесплатно, даром, со всею любовию и жаром молодости, поощряемые тем, кого они высоко уважали и ценили, — а Петр Васильич только самодовольно улыбался исподтишка и собирал деньги, беспрестанно жалуясь на безденежье. Петр Васильич постоянно избегал общества сотрудников, потому что в их присутствии и особенно в присутствии Б* он чувствовал себя неловким, уничтожаясь морально, и в утешение себя рассматривал этих безукоризненных служителей мысли, как идеальных пустых мальчишек, годных только на то, чтобы писать даром статьи в его журнал и доставлять ему средства разживаться; он составил свой собственный, задушевный круг из людей дельных, практических, наживавшихся посредством откупов, процентов и других тому подобных промыслов; в этом кругу он царил; там удивлялись его уму, его образованию, его учености; там он говорил бойко, смело и резко, и все слушали его с благоговением; там он был авторитет, оракул; там все предполагали, что он один сочиняет весь свой журнал или по крайней мере те статьи, которые печатаются в нем без имени; он даже сам любил намекать об этом, повторяя беспрестанно: "Мой журнал, я написал (хотя он ничего не писал), я составил" (хотя он ничего не составлял)… Он так и выставлял собственное я при всяком удобном или неудобном случае — и если когда-нибудь кто-нибудь спрашивал его об Б*, он почти с равнодушным презрением отвечал: "Да он у меня пишет кое-какие статейки".
