Гончаров И.А.

Письма. 1855

13 января 1855.

Я в большом горе, почтеннейший Михайло Сергеевич, что не имел удовольствия застать Вас в Иркутске. Несмотря на то, я взял смелость представиться Вашему семейству, которым был принят весьма любезно и внимательно. К сожалению, недостаток времени, а еще более совестливость помешали мне пользоваться приятным приглашением Вашего семейства бывать в нем чаще. При Вас я бы считал себя более вправе на то, а без Вас совестился беспокоить членов Вашего дома своим появлением. Оправдайте меня перед ними.

Вас самих не знаю как и благодарить за Ваше внимание ко мне в Аяне. Между прочим, я вспомнил, что Вы желали иметь мой резинковый непромокаемый плащ для летних Ваших поездок; сегодня с этим письмом отвезу его к Вам в дом. Пусть он напомнит Вам обо мне где-нибудь на аянской дороге или за Байкалом. Мне не совестно его предложить Вам на память, потому что я не надевал его и двух раз и он совсем нов, хотя и измят в чемодане.

Не прощаюсь с Вами, а говорю до свидания, в надежде увидеться когда-нибудь за Уральским хребтом. Будьте уверены в моем к Вам искреннем уважении.

И. Гончаров.

13 января 1855. Иркутск.

Как это случилось, что я сегодня получил Ваши письма, из которых одно и то же писано от января 1853 и сентября 1854 года и адресовано и в Иркутск и в Японию? Как ни приятно получить такое письмо, но все-таки странно.

Я так живо сочувствую тому, что движет Вас и всю Русь в настоящее время, что прощаю Вам, друг мой Евгения Петровна, письмо Ваше, наполненное политическими новостями. Я иначе не надеюсь Вас видеть по приезде в Петербург, как с пикой в руках, в чепце немного на сторону, как Вы спешите на дрянном извозчике, но по таксе, мимо Гостиного двора, не удостоив взгляда даже голландские лавки, прямо на Английскую набережную отражать нападение союзников. Вам, милый мой Аполлон, сочувствую и делом: в Якутске прочитал я Ваш фельетон в "СПб. вед[омостях]" 11 август[а] 1854 года № 176 и тотчас же отбросил путевые записки, которыми тогда занимался, и написал статью "Якутск", в которой фактами подтверждаю Вашу мысль о том, как Россия подвластным ей народам открывает обширное поприще деятельности и разумного приложения сил.

При свидании всё это, Бог даст, прочтем и переговорим. При свидании легко сказать! Я проехал четыре тысячи верст, остается еще шесть тысяч. Это не поездка, потому что слишком продолжительно, не путешествие, потому что не занимательно, это жизнь своего рода или, лучше сказать, пародия на жизнь, потому что очень противоречит недостатком главных условий жизни понятию, которое мы составляем о ней. Все это, впрочем, касается не городов, а здешних пустынь, разделяющих эти города. В городах очень хорошо, здесь например, даже в Якутске не худо. В пустынях раздается сильное эхо от патриотических кликов нашей народной массы, очень сильно, как всегда бывает в пустынях. Здесь есть величавые, колоссальные патриоты. В Якутске, например, преосвященный Иннокентий: как бы хотелось мне познакомить Вас с ним. Тут бы увидели русские черты лица, русский склад ума и русскую коренную, но живую речь. Он очень умен, знает много и не подавлен схоластикою, как многие наши духовные, а всё потому, что кончил ученье не в Академии, а в Иркутске и потом прямо пошел учить и религии и жизни алеутов, колош, а теперь учит якутов. Вот он-то патриот. Мы с ним читывали газеты, и он трепещет, как юноша, при каждой счастливой вести о наших победах.

Другой патриот, человек бодрый, энергический, умный до тонкости и самый любезный из русских людей - это Никол[ай] Ник[олаевич] Муравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири. Имя его довольно популярно у нас: все знают, как сильно и умно распоряжается он в Сибири, не секрет уже и то, что он возвратил России огромный и плодоносный лоскут Сибири по реку Амур включительно, вопреки Министерству иностр[анных] дел, действуя под непосредственным надзором и полномочием царя, при множестве врагов, доносов и проч. Молодец! И хозяин он славный, принимает гостей радушно, как русский, и вежливо, как европеец вообще. Я теперь у него в гостях, то есть ежедневно у него обедаю, за неимением приглашений в другие дома. Знаете ли, что камчатская победа была плодом его распоряжений. Мы плыли в Татарском проливе на шкуне в Аян. "А что, если англичане придут в Камчатку?" спросил я. "А пусть придут, - отвечал он, - теперь там 70 пушек, и я послал туда 300 человек казаков: пусть придут!" - "Какой чудак, - подумал я, - что он сделает 70 пушками, когда на каждом военном судне около 50 пушек и до 400 человек народу!" А вот он предсказал успех, стало быть, был уверен. Но это еще ничего, что он патриот, иначе и быть не может и не должно. А вот жена его, француженка, парижанка, та, говоря о русских, говорит мы, то есть nous, а о французах eux, ils и с радостью предсказывает, что nous поколотим eux везде и всегда. Она любит не только Россию и русских, но Сибирь и Камчатку, куда ездила с мужем и верхом по горам и болотам, и морем, и в мае сбирается в те места вторично по Амуру на барке.

Вчера она сказала, что велела мне сварить и заморозить в куски на дорогу чи, то есть щи, и напечь кренделей. Когда французы что соврут в газетах, она называет их lвches.[1]

Я могу выехать через два дня, 15-го числа. Николай Никол[аевич] удерживает меня до 19-го, до великолепного бала, который он дает, но когда сочли время, то увидели, что мне надо приехать в Петербург к 25-му февраля. Скакать сломя голову я не могу: если я три дня еду день и ночь, на четвертые сутки надо остановиться, а то делаются приливы к голове, геморроидальные припадки и несварение желудка, обнаруживающееся сильной рвотой.

Если Бенедиктов получил уже мое письмо, то Вы должны получить огромных два письма через контору Языкова, на его имя, с передачей Вам. В одном письме я послал морскую идиллию, ловлю акулы, отрывок из своих записок для напечатания в "Отеч[ественных] записках" (только там) в "Смеси", но без имени моего (непременно). А другое письмо - так себе письмо, оба писаны из Якутска. Извините, Аполлон, что не пишу особо ответа на Ваше чудесное письмо с чудесными стихами ("Философической свободы Вам было мало, господа", и т. д.). Некогда и потом повторяю Ваши же слова: "Надеюсь скоро видеться и писать больше не хочу". Я уж Вам и родным своим из Якутска запрещал накрепко писать, да вот не уймешь. Когда сам-то уймусь - не знаю. Видно, и впрямь людям при рождении назначены роли: мне вот хлеба не надо, лишь бы писать, что бы ни было, всё равно, повести ли, письма, но когда сижу в своей комнате за пером, так только тогда мне и хорошо. Это, впрочем, не относится ни к деловым бумагам, ни к стихам, первых не люблю, вторых не умею.

Поцелуйте за меня и от меня милую Анну Ивановну и неизвестного или неизвестных мне будущих моих друзей, маленьких Майковых. Вы приглашаете остановиться пока у себя - ни за что: уж это один из моих обычаев, которых я, вы знаете, не изменяю. А поближе квартиру нанять - оно бы, пожалуй, хорошо, если б не было Литейной: я не умею себе представить, как жить в Петербурге не на Литейной.

Вы пишете, что chinoiserie в большой моде и что продаются разные фигурки рублей по 50 сер[ебром]: если я с сундуком как-нибудь доберусь до Петербурга, то эдак, пожалуй, у меня и на тысячу руб. наберется, болванчиков и вазочек штук до 30 наберется, да рисунков, да резных четок из бамбука и орехов, что всё куплено мною самим в Шанхае. Если выйдет выгодная спекуляция, так ни Евгения Петровна, ни Катерина Алекс[андровна], ни Юнинька (которую нежно целую) не увидят ни синя пороха. Лишь бы мне доехать только. Ах дай-то Бог поскорее!