— А так, как есть.

— Не поверят.

— Поверят. Если КГБ поверил, то почему бы им не поверить?

— А что они собственно тут искали у тебя? 3арисовки к твоему портрету?..

— Стихи.

— Зачем?

— Ну, может быть, думали, что они у меня не совсем советские. Их можно было бы приобщить к делу и посадить меня за антисоветскую пропаганду.

— Да? Это так серьезно? Скажи! А я, знаешь, ведь тоже когда-то, в детстве, сочи-няла стихи. Когда влюбилась в первый раз, написала их целую тетрадь.

Ночь темна стоит кругом.

В доме тишина.

Все заснули уж давно —

У меня нет сна.

Где-то в темном уголке

Спишь, наверно, ты.

Не мечтаешь ни о чем,

Ты — мои мечты…

Ну и так далее. Ерунда, одним словом.

— Очень непосредственно, — сказал Нетудыхин. — Для поэзии такая непосред-ственность — чрезвычайно важна. Может быть, в вас погиб поэт.

— Какой там поэт!

Захаровна пошла по новому кругу: налила по второй и, торжественно подняв рюмку, изрекла:

— За поэзию!

Выпили за поэзию. А почему бы за нее, великомученицу, и не выпить? Наталья Сергеевна сказала (наконец-то она заговорила):

— Теперь, Тима, тебе в печать дорога закрыта.

— Ну и что? — сказал Нетудыхин. — Я перестану писать стихи? Суть не в этом. Суть в том, когда такому порядку придет конец? Хватит ли нашей жизни, чтобы его пе-режить?

— Долго мучиться придется, — сказала Наталья Сергеевна.

— А я терпелив. Мне ничего другого не остается, как ждать и надеяться, надеять-ся и ждать. Должна же в конце концов когда-то справедливость восторжествовать.

— Должна. И возможно, восторжествует. Но нас-то тогда уже не будет.

— Будем! Стихами своими будем, памятью в сознании потомков…

— Если они не выродятся в дебилов. Такое тоже возможно…

Слушая своих собеседников и не вполне понимая, о чем конкретно у них идет речь, Елена Захаровна переводила взгляд с одного на другого. У нее свое было на уме. Вместе она их видела впервые, и ей казалось, что как пара они подходят друг другу. Для Елены Захаровны это было важно. Она уже заранее решила оставить их сегодня спать здесь вместе. Вплоть до того, что она уйдет из дому с Кузьмой ночевать к Максимовне. Но не тут-то было, промахнулась Захаровна.

Отобедав, Нетудыхин не стал наводить в своей комнате порядок, на что расчиты-вала хозяйка, а предложил Наталье Сергеевне "дыхнуть вечерним городом": он соску-чился за ним.

Уходя, он предупредил Захаровну, чтобы та не волновалась: возможно, он оста-нется ночевать у Натальи. Завтра же в своей комнате он наведет идеальный порядок. Он должен все уложить не спеша, чтобы знать, где что искать и где какая книга находится.

Захаровна осталась раздосадованная. Но потом, подумав, решила: они правы. Им, молодым, нужна нестесненная свобода, а ей — меньше хлопот.

Сладко было с Наташкой, головокружительно и дурманяще сладко. И никаких не-нужных вопросов. Она даже не допытывалась, откуда взялся на Доме быта его портрет. Она принимала Нетудыхина таким, каким он был, с его странностями и недомолвками. А Тимофей Сергеевич — пень бесчувственный, озабоченный совершенно немыслимыми вещами, насытившись и лежа рядом с ней, думал о том, как же ему жить-быть дальше.

Месяц ему отпущен на раздумье. Месяц — не такой уж и короткий срок. Но это, если не висит топор над головой. А если топор висит и не получается, чтобы как-то от него уклониться? Тогда месяц начинает казаться удушающе коротким. А топор превра-щается в устрашающую гильотину, готовую вот-вот упасть. Они же не отстанут от него. Любой ценой будут пытаться затянуть его в свою бесовскую компашку. И — опять ту-пиковая ситуация.

Любопытно, как они собираются использовать предполагаемый в нем дар? Для каких нужд? Для изменения каких-то изображений, знаков, графических рисунков? А зачем, собственно? Чтобы кого-то дезинформировать? Нет, в этой грязной игре он не же-лает приќнимать участия. Он же предупредил Зуева: даром злоупотреблять нельзя. Иначе он утрачивается. Однако отказ грозил ему еще боќлее тяжким поворотом событий.

Дома, на второй день, перебирая книги и укладывая их в шкаф в той последова-тельности, в которой они находились раньше, Тимофей Сергеевич продолжал искать вы-ход. Если допустить хоть какой-то шажок в сторону КГБ, его потом зашантажируют. Его вынудят на шаг второй и все последующие — пиши пропало. Но и объявить им об отсут-ствии у него такого дара тоже нельзя: не поверят, факт-то исчезновения портрета состо-ялся. А если и поверят, то к нему сразу же будет утрачен интерес.

Что же оставалось? Оставалось уповать на Бога и на… случайность. На госпожу Случайность, которая бы оказалась взрывной и разрушила бы закономерность склады-вающегося событийного ряда.

Наведя порядок в комнате, он взялся за входную дверь. Нужно переделать замки. В изоляторе ключи от квартиры были у него изъяты. Вполне возможно, что по ним КГБ изготовило себе дубликаты. Зачем? Ну, мало ли какие соображения бродят в их заидео-логизированных мозгах. Хотя эти умельцы вполне профессионально владеют набором отмычек и могут практически открыть любую дверь. Все-таки будет спокойней на душе, если конструкцию замка усложнить.

На входной двери их стояло два — накладной и внутренний. Он снял оба, забрал ключи у Захаровны и, оставив квартиру закрытой на щеколду, отправился на центральна рынок города, к ключнику.

— Цыпленок вареный, цыпленок жареный, — тихо напевал себе пожилой масте-ровой, подпиливая ключ. Заметив Нетудыхина, сказал:

— Слушаю тебя… Цыпленок тоже хочет жить…

— Нужно поставить дополнительные упоры и подогнать по ним ключи, — сказал Тимофей Сергеевич, подавая слесарю замки и ключи. — Если можно, желательно это сделать сегодня.

Тот осмотрел замки, сказал:

— Через пару часиков — устроит?

— Вполне.

— Ну, зайдешь заберешь… Его поймали, арестовали…

Странный мужик Нетудыхину попался, своеобразный какой-то. И пребывал он, как почувствовал это Тимофей Сергеевич, в совершенно ином жизненном измерении.

Базар захлестнул Нетудыхина. Он любил эту копошащуюся человеческую массу. Ее стихия наполняла когда-то ему душу. И если в селении, где беспризорный Нетудыхин оказывался, имелся базар, значит, можно было добыть что-нибудь съестного или, по крайней мере, украсть.

Послевоенные базары отличались крикливостью публики и непредсказуемостью своего товара. Торговали всякой всячиной.

— Ваниль! Сода! Синька! Перец! — надрывались продавцы.

— Иголки! Швейные и простые иголки! ДДТ! Камушки для зажигалки! — крича-ли безногие инвалиды на самокатках.

Откуда брался такой ассортимент, одному Богу известно. Но базары были залих-ватские, и кипели они людом, как фасоль в общепитовском котле.

Нетудыхин оторопел: вдоль торгового ряда, навстречу Тимофею Сергеевичу, про-двигался Шорохов. Он был вместе с женой. Вера, как всегда, смотрелась безупречно ак-куратной и миловидной дамой. Шорохов, старший ее на добрый десяток лет, выглядел в сравнении с ней потертой промокашкой.

"Вот ведь как получается, — думал Тимофей Сергеевич. — На ловца и зверь бе-жит. Подойти бы сейчас к нему и плюнуть прямо в рожу. Молча. Ничего не объясняя. А нельзя: все еще зыбко. И его предательство надежно сокрыто в хранилищах КГБ."

Нетудыхин обошел их стороной. Черт с ним, с Шороховым. Поживем — посмот-рим. Говорят же, время все расставляет по своим местам.

Побродив по базару долгих два часа, он забрал в мастерской переделанные замки, купил Захаровне килограмм черешни и отправился домой.

От столкновения с Шороховым на душе было как-то гадко. Точнее, даже не столько от столкновения, сколько от собственного бессилия. Сотвори Шорохов такое в лагере, Тимофей Сергеевич не оставил бы на нем живого места и уж точно бы позабо-тился, чтобы эту суку опетушили. Но то были другие обстоятельства, другая жизнь. Се-годня же нужно было терпеть и молчать.