— При том же, что и Анчуткин. Только у одного с буквой шипящей буквой обра-зуется закрытый слог, а у другого — открытый.

— Не понял, — сказал Зуев, заморгав веками.

— Потом поймете, — ответил Нетудыхин и пошел с бумагой к столу.

"Нет, такого человека нельзя упускать", — подумал Зуев. И закрыв кабинет на ключ, куда-то поспешил.

Тимофей Сергеевич задумался.

Объяснительная записка заняла не час, а целых полдня. Зуев, вернувшись и про-читав то, что написал Нетудыхин, потребовал, чтобы объяснительная была переделана и носила покаянный характер.

— В чем, в чем я должен раскаиваться? — спрашивал Нетудыхин.

— В том, что ты посмел включить в свой фарс вождя.

— Но он там присутствует постольку поскольку. Парадокс состоит в том, что ге-рой мой, играющий Ленина, верит, будто искусство способно преобразовать жизнь.

— А разве нет?

— Нет. К сожалению, простому люду не до искусства. Он живет заботами о куске хлеба.

— Странный ты человек, Тимофей Сергеевич. Для кого же тогда писатели пишут книги?

— Для таких же идеалистов, как и они сами. Это одна из возвышенных мнимо-стей, которые свойственны творческим людям. Из этой ложной убежденности в рассказе и возникает фарсовые ситуации.

— Но ведь там и чекисты были! — повторил свой прежний упрек Зуев.

— Были. А как же? Кому же ловить лжевождя, как не им?

— И ты паясничал над ними!

— Не больше, чем над своим главным героем. Это тот смех, который считается, что он оздоровляет.

— Есть вещи, Тимофей Сергеевич, исключенные из области осмеяния. Как при-знанные всеми святыни. Как Бог у верующих. — ("Ого!") — Иначе это уже получается святотатство. Что-то должно оставаться неприкосновенным. А такой смех подобен ржав-чине, разъедающей устои общества. Ты далеко зашел, дружок. Жаль, что нет текста. Впрочем, возможно, тогда бы тебе и не пришлось писать объяснительную…

— Начинается! — не сдержался Нетудыхин, — Опять вы мне угрожаете.

— Нет, я тебе говорю по-дружески. Чтобы ты впредь думал, прежде чем что-то писать. И кому читать, — добавил Зуев, плутовато зырнув на Нетудыхина.

Тимофей Сергеевич моментально уловил, к какому откровению склоняет его Зуев.

— Рассказа нет, — сказал он. — И то, что я его сжег, есть, по существу, призна-нием ошибочности моей точки зрения. У всех случаются неудачи. Почему же за писате-лем вы не оставляете такого права?

— Ты меня не припирай. Ты давай там доказывай свою правоту — в объясни-тельной. Я тебе советую: интонация ее должна быть кающейся. Ошибся, мол, опыта ма-ловато, в дальнейшем исправлюсь. Понял? Ведь не я же один решаю твою судьбу!

Зуев вернулся с большой папкой, и теперь перебирал бумаги, сидя у себя за сто-лом.

— Давай кумекай пошустрей, — сказал он. — Сегодня нам надо закруглиться.

У Нетудыхина даже мелькнула мысль: а не нужна ли КГБ именно такая объясни-тельная для того, чтобы в случае нового возбуждения дела против Тимофея Сергеевича, она могла быть использована как обвинительный материал, написанный самим обвиняе-мым; не приговор ли он себе сочинят? Ведь может статься, что портрет его висит на мес-те, а предложенная работа — это всего лишь розыгрыш. Но неужто Зуев столь блестя-щий и коварный актер?

Однако кое в чем Зуеву пришлось уступить. Мотив покаяния в объяснительной местами проступал, рассказ представлялся как творческая неудача.

После неоднократных переделок и препираний объяснительная наконец была за-кончена. Зуев внимательно вычитал ее, покривился, недовольный, видимо, тем, что не выжал из Нетудыхина большего, и сказал:

— Ладно, остановимся на этом варианте. Распишись и поставь число.

Бумага уплыла в стол. Зуев опять заговорил о работе Нетудыхина в КГБ. И снова они ходили кругами, то, казалось, приближаясь к согласию, когда Нетудыхин признавал необходимость такой службы в государстве как КГБ, то вдруг отдаляясь от него. Зуев никак не мог согласиться с тем, что Нетудыхин работать в КГБ не хочет по моральным соображениям. Подобная позиция представлялась Зуеву чистоплюйской и злила его.

— В таком случае, тебе и в школе нет места, — подытожил он.

— Это почему же? — спросил Нетудыхин.

— Ты человек чуждых нам убеждений.

— У нас нет еще закона о запрете на профессию.

— Да, такого закона нет. Но чистоту нашей идеологии мы обязаны блюсти. По-шлем в облоно представление на тебя, что ты не соответствуешь занимаемой должности. И иди паши работягой — слесарем, грузчиком, сторожем, — где ты будешь ограничен в своем влиянии на других.

— Это шантаж! — сказал Нетудыхин, снова не сдержавшись.

— Нет, Тимофей Сергеевич. Это определенный порядок. Тут я поступаю так, как мы обычно поступаем в подобных случаях. Хотя, для тебя лично, есть еще один вариант. Но о нем я пока воздержусь говорить.

— Какой?

— Я воздержусь. Думай. Твоя воля. На обдумывание тебе отпущен месяц. Ты сейчас в отпуске. Вот в течение этого времени ты должен решить, принимаешь ты наше предложение или нет.

Наступила зловещая тишина.

"Да, это, конечно, не игра. И не покупка. Разговор, оказывается, идет всерьез. Зна-чит, портрет действительно исчез".

— Ну что ж, подумаю, — сказал после долгой паузы Нетудыхин. — Надо все взвесить, обмозговать.

— Это другой разговор, — сказал Зуев. — Вот тебе два телефона моих — рабочий и домашний. Если надумаешь, звони. Домой звони после восьми вечера, раньше я не бы-ваю. Сюда можешь звонить в течение всего рабочего дня. Ты мне, Тимофей Сергеевич, еще будешь благодарен. А года через полтора-два смеяться будешь над своей интелли-гентской брезгливостью. Попомнишь мое слово… Теперь насчет бумаг. Мы там, у тебя на квартире, изъяли твою писанину. Пересмотрели. Кое-что еще читают. Заберешь в сле-дующую нашу встречу. А это бери сейчас, — и он подал большую зеленую папку.

Принимая от Зуева свои бумаги, Нетудыхин мысленно благодарил Бога за то, что Тот вовремя надоумил его убрать опасные рукописи из дома.

— Так, — сказал Зуев, — кажется, все. Хотя ты и доставил мне кучу неприятно-стей, а все-таки мне было интересно с тобой работать… Выписываем пропуск и идем пить пиво — сегодня суббота. Я надеюсь, ты меня рыбой угостишь?

— Если там что-то осталось, — ответил Нетудыхин, расчехляя рюкзак.

— Ну, Тимофей Сергеевич, опять ты о нас дурно думаешь! Что за предвзятость? У нас работают порядочные люди… Смотри, ничего не забывай. Бери свои манатки и от-чаливаем. Вперед!

Нетудыхин шел с Зуевым по коридору и не верил, что через несколько минут он будет на свободе. Он все еще подозревал подвох: сейчас, у парадного подъезда КГБ, его сунут в "воронок" и повезут в местную тюрьму. Элементарно.

Но спустились как ни в чем не бывало на первый этаж, сдали пропуск дежурному, который принял его без всякого интереса, и вышли на улицу.

"Воронка" не было. Никто их не поджидал. Улица жила в своем привычном рит-ме.

— Куда же нам податься? Пойдем, наверно, вниз, — сказал Зуев. — Там, против универмага, новый бар открылся. И пиво там подают без булды.

— У меня вид бродяги, — сказал Нетудыхин, полагая, что собственной небрито-стью он не вписывается в общество Зуева.

— Да, видок у тебя, конечно, не интеллигента, — подтвердил Зуев, отстраненно глянув на Тимофея Сергеевича. — Плевать! Кто что знает? Может, человек решил боро-ду отпустить. Потопали.

Пришлось идти. По дороге в бар Тимофей Сергеевич подумал: "С пива началось — пивом заканчивается. Странная рифмовка…"

Рифмовка однако была лишь чисто внешним фактором. А событийный ряд этот начинался не на вокзале, где они с Рамоном пили пиво, но в день поступления в КГБ первой информации о неблагонадежности Нетудыхина. С течением времени ряд удли-нялся, пополняясь новыми сведениями, сосуществовал с бытовым рядом его жизни. И неожиданно, с момента появления портрета Нетудыхина на Доме быта, стал основным, определяющим. Теперь он продолжал плестись потихоньку дальше. Возникали новые соображения, новые мотивы, и Нетудыхину надо было держать ухо востро.