В молчавшем репродукторе, который висел на стене, как и в кабинете Зуева, что-то неожиданно щелкнуло. С чего бы это? Нетудыхин подозрительно на него покосился и тихо прошел к окну.

Улица, на которую выходило здание КГБ, жила своей жизнью. Торопились куда-то по своим делам прохожие. Проезжали мимо, сбавив скорость на знаке "40", машины. На противоположной стороне, у входа в гастроном, разговаривали две женщины.

Отныне всего этого он будет лишен. Он — социально опасный элемент. Не же-лающий, чтобы люди вот так ходили по улицам своих городов, беседовали, трудились и славили коммунистическую партию за то, что она предоставляла им такую возможность. Он — еретик, и должен быть посажен в тюрьму — там ему место.

Нетудыхин с горечью подумал о том, что он ничего не успел сделать стоящего. Книга неокончена, выпущенный сборник — простодушно наивен, — жизнь его, в общем, канет в бездну забвения. Вместе с ней — и его попытка свидетельствовать о своем поко-лении.

Это осознавалось страшней тюрьмы. Как личный крах, как полная безысходность. Однако Тимофей Сергеевич помнил, что всякое состояние в конечном счете временно. "Не конец же это света!" — успокаивал он себя.

Сев за стол, он написал небольшое стихотворение.

О душа, успокойся

и уймись, наконец!

Все пройдет,

все уладится,

все рассудит Творец.

Был же день,

было солнце

и был вечер вчера.

А сейчас — просто ночь.

Просто ночь,

До утра…

Проставил дату. Такие стихи он условно называл стихами, написанными по жи-вому состоянию души. Обычно они ложились на бумагу сразу. И их почти не приходи-лось править.

Он сложил лист бумаги, перегнув его несколько раз, и спрятал в карман. "Как же из этой ситуации выпутаться? спрашивал он себя. И опять, в который уже раз, стал об-думывать свое положение.

Так, в раздумье, он просидел более часа. Наконец, в дверях кабинета загремели ключами.

— Написал? — спрашивал Иван Иванович, входя в кабинет вместе с Карповым.

— Нет, не получается почему-то, — отвечал Тимофей Сергеевич. — Пересказы-вать рассказ — это все равно что сочинять его заново. И то он будет уже другой, а не тот, что был написан раньше.

— Ну, Тимофей Сергеевич, это уже совсем несерьезно. Так мы не договаривались. Ты же на своих уроках пересказываешь ученикам произведения писателей, которые изу-чаются?

— Да, приходится. Они, балбесы, не хотят читать.

— Вот. А сам не можешь свой же рассказ пересказать. Так дело не пойдет.

— Видите ли, при пересказе ускользает, если можно так сказать, вся аура. Весь тот дух произведения, который в момент оценки его как раз и важен. Потому один и тот же сюжет может быть реализован по-разному, — сказал Нетудыхин, совершенно невин-но глядя в лицо Зуеву.

— Ну и блудливый же ты, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Оттырить мне тебя хочется. По-мужицки. Бери бумагу. Пошли ко мне в кабинет.

Перебрались к Зуеву. Он сказал, усаживаясь за стол:

— И сколько ты будешь меня мурыжить? Ты что думаешь, у меня терпение бес-конечное?

— Да он же пропитан ненавистью к советской власти! — ни с того ни с сего ляп-нул Карпов.

— Ненависть, — ответил корректно Нетудыхин, — необходимо еще доказать. — И тут же не выдержал: — А если меня здесь будут оскорблять посторонние, я вообще откажусь от всяких показаний.

Карпов и Зуев переглянулись.

— Доказать ее можно на раз, — сказал веско Зуев. — Но мне все же хочется, что-бы ты сам покаялся.

— Как это — на раз? — удивился Нетудыхин. — Я такое заявление считаю абсо-лютно голословным. Только факты.

— А портрет, что появился на доме быта, — это что, не факт?

— Что за портрет? — не понял Нетудыхин.

— Твой портрет, — сказал Зуев. — Вместо портрета Ленина.

— Чей??? — переспросил Нетудыхин.

— Портрет Тимофея Сергеевича Нетудыхина.

Нетудыхин оцепенел. Он смотрел на Зуева широко раскрытыми глазами и не ве-рил тому, что слышал.

— Это какая-то чушь! — сказал наконец Нетудыхин. — Что вы выдумываете? Откуда ему там взяться?

— Нет, не чушь, Тимофей Сергеевич. К сожалению, совсем не чушь. И это уже не анекдотики-рассказики, которые, кто знает, то ли есть, то ли нет. Портрет висит как не-прложный факт. Ты сможешь его сам увидеть. И постарайся объяснить нам, в силу каких причин и по какому такому праву ты там появился?

— Я абсолютно не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — заявил Нетудыхин.

— Дом быта знаешь, где находится?

— Конечно.

— Там, на торцевой стене его, висел портрет Ленина.

— Что-то висело, помню.

— Теперь он исчез.

— Сняли, наверное, на реставрацию. Скоро повесят снова.

— Нет, его никто не снимал. Он так и остался висеть. Но вместо Ленина теперь там твоя морда красуется собственной персоной.

— Что?

— То, что ты слышал.

— Этого не может быть! — категорически заявил Нетудыхин.

— Так бы и я подумал, да не могу: факт есть факт, — сказал Зуев.

— Когда, когда это случилось?

— Вчера утром.

— Почему же вы его не сняли до сих пор?

— Сняли, как же, сразу же и сняли.

— Ну и что?

— А ты за ночь опять прямо на стене объявился. И даже еще красочней, чем был.

— Это какая-то фантасмагория! — сказал Нетудыхин. — Я здесь ни при чем.

— Нет, Тимофей Сергеевич, при чем. Мы живем в причинном мире, так просто ничего не появляется и не исчезает. Мне, например, кажется, что ты очень возжаждал славы и уважения. И даже в мыслях своих посягнул на славу нашего вождя. Притязания твои были настолько сильны, что наконец реализовались. Но это же катастрофа для об-щества! Завтра ты можешь страстно возжелать еще чего-нибудь. Где гарантия, что твои желания не обернутся реальностью?

— Мистика! Никакой жажды славы я никогда не испытывал.

— Зачем же пишешь?

— Пишу потому, что живу. И по-другому не могу.

— Это твое признание очень важно. Хочешь быть замеченным в жизни. Размеч-тался о великой славе земной. Спокусился даже на Ильича. Вот тебе и результат в виде портрета.

— Послушайте, — сказал Тимофей Сергеевич, — то, что вы пытаетесь сейчас до-казать, — совершеннейший абсурд. Причем здесь Ленин? Он политический деятель. Я не имею к политике никаких притязаний, тем более — лично к Ленину. Даже как идеал, ес-ли уж на то пошло, он не может мне служить образцом. Другое дело, если бы это был кто-нибудь из русских классиков. А здесь нет никакой логики.

— Не скажи, Тимофей Сергеевич, не скажи. Я тоже сначала не мог понять этой связи. А оказывается, еще какая логика просматривается. Целая система: ты популяризу-ешь анекдоты о Ленине, написал о нем гнусный рассказ, наконец, искушаешься его ме-стом в сознании нашего народа — разве это не ряд однородных преступных деяний? И все они вращаются вокруг личности Ильича. Как ты смеешь претендовать у народа на уважение, равное уважению вождя? Что значит твой нахальный самозахват?

Нетудыхин оказывался в тупике. Что он мог ответить на все эти дикие вопросы? Тимофей Сергеевич, конечно, уже догадался, чья это проделка с портретом. Но разве можно было говорить об этом Зуеву?

И он повторил свой прежний довод:

— Я здесь ни при чем.

— Кто же тогда при чем?

— Не знаю. У вас больше информации, должна быть своя версия. Для меня же то, что вы мне сообщили, вообще представляется абсурдом. Откровенно говоря, я сомнева-юсь во всей этой чертовщине. Висел портрет Ленина — неожиданно исчез. Вдруг на сте-не появилось мое изображение. Белиберда какая-то… Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока сам не увижу портрет воочию.

Помолчали. Потом Зуев сказал:

— Иди, Юра, организуй машину. Повезем его на место преступления.

Когда Карпов вышел, Зуев, потирая лоб, грубо сказал:

— Голова, блядь, раскалывается от твоего чудотворства! — И мрачно посмотрел на Тимофея Сергеевича.