Он стремительно побежал вниз по ступенькам лестницы…
Через день она получила от него письмо с одним словом: "Сука!"
В диком отчаянии прожила несколько дней. Потом написала большущее письмо маме Фросе и поведала ей откровенно всю приключившуюся историю. Та прислала ответ. "Все уладится, Неля, — писала она. — Все станет на свои места. И хоть он тебя оскорбил, а любит, наверное, страстно. Любовь всегда соседствует с безумием ревности. Ведь ты же должна понять, как ему больно думать о том, что ты вдруг можешь принадлежать не ему, а кому-то другому. Поэтому прости и полюби его еще больше. А он услышит. Он это сердцем почувствует. Вот тебе его последний адрес. Мне его прислал Вадик Косой. Помнишь такого? Они живут в одном городе. Тимке же я обязательно напишу сама…"
Но как ей было объяснить Нетудыхину этот глупый инцидент? Нет, писать она так и не решилась. И он молчал…
При выпуске из института, узнав, что ее направляют в его родной город, она все-таки послала ему телеграмму. Пусть знает, где ее искать. Надежда еще теплилась в ней…
На следующий день, утром, без всякой видимой связи с воспоминаниями о Коке, вдруг написалось стихотворение. Выплеснулось на бумагу почти набело, вернув его в мучительный круг вечных вопросов…
А вечерами, переписывая и правя тексты, Нетудыхин все глубже погружался в свое прошлое. "Жребий" — теперь он так называл свою Большую книгу — затягивал его. Писалось легко, вдохновенно, и в эти дни он, может быть, был счастлив, как никогда.
Василий Акимович, уже осведомленный о том, что Нетудыхин пишет книгу, старался его не беспокоить своими разговорами. В конце недели, правда, поинтересовался у Тимофея Сергеевича:
— Что там на пруду деется? Клев есть?
— Мертво, — ответил Нетудыхин.
— Да, плохо, — сказал Василий Акимович. — Но ничего. Завтра у меня свободный день. Между прочим, если хочешь, мы с тобой кое-что сморокуем. С этого берега, от деревни, у меня есть одно местечко. Я там каждый год вырезаю камыш — получается такое маленькое озерцо. В тени. И, ты знаешь, как закрышишь на ночь, даже в жару, утром — хороший клев. Плохо ей сейчас, рыбе. Вареная она в этом году.
Вечером, в сапогах, с закрыхой и ножами, пошли они вдвоем на пруд. Возились часа полтора. А утром, на зорьке, уже сидели оба на своем искусственном озерце, с нетерпением ожидая клева.
Глава 18
Охота на зайцев
— Вот ты все пишешь и пишешь, — говорил Василий Акимович Нетудыхину. — А о чем, любопытно спросить, если не секрет?
— О себе, — отвечал Тимофей Сергеевич.
— А ты бы про нас написал, про нашу колхозную жизнь. Чтобы знали люди, как мы тут мыкаемся и тянем лямку.
— Так я же не знаю вашей жизни. Как же я могу писать о том, чего сам не знаю?
— А я расскажу — ты запомни. Или про мою, например, жизнь. Особенно, как я воевал. Это, я тебе скажу, целый роман получился бы. А может, и два: один про то, как партизанил, другой про то, как сидел.
— Тут тоже нужны знания. Войну с кондачка не возьмешь.
— Хочешь, расскажу, как я воевал? Может, где-то пригодится тебе.
— Вполне возможно, — согласился Нетудыхин.
И Василий Акимович поведал.
— Я войну, Тима, встретил двадцатидвухлетним. Пацаном, можно сказать. На срочной службе, рядом с Брестом. Но не на самой границе, а полк наш располагался километрах в двадцати от нее. Свалилась она на нас, как снег на голову. Заключили же мирный договор перед этим с Германией, вроде друзья-товарищи, и тут — на тебе: нападение.
Подняли нас по тревоге. А уже самолеты немецкие гудят в небе, бомбежка началась. В полку паника настоящая. Стали экстренно отступать. Наша рота прикрывала отход полка. Но какое там прикрытие! Я только успел два раза выстрелить — и больше ничего.
Идем. Кругом леса, болота. Танки, слышно, немецкие где-то ревут. Немцы рывком пошли вперед. Значит, мы уже в окружении находимся. Представляешь? Идем гамузом, как бараны. Куда дышло показало, по той дороге мы и пошли.
К вечеру догоняем наш обоз разбомбленный. Стоят подводы, куча подвод. Лошадей нет. Постромки пообрубаны — лошадей увели с собой. Только телеги стоят — полные, груженые. И никого уже нет из обозных — ушли. Сахар! Сахар прямо мешками валяется. Лежит концентрат в подводах. Местные крестьяне подъехали на своих бричках и перегружают себе наш провиант.
Я подошел, противогаз выкинул, — на хрена он мне теперь сдался! — полную сумку сахара набил. Даже в гимнастерку, в карманчик, и то грудку всунул. Понял? Шинель со мной была. В шинель я набил полные карманы концентратов: гороховый, гречневый… Мне б, дураку, надо было вот сюда, за пазуху, блядь, напхать этих концентратов! А я только по карманам рассовал — и все. Смотрю, консервы мясные крестьяне тащат в ящиках. Я взял у них пару банок. Одну — сахар не выбрасываю — кое-как пристроил сверху в сумке от противогаза, а вторую прихватил так. Крестьяне говорят: вон, мол, берите еще, ящики открыты. Все равно пропадет. А куда брать-то, во что?
Ну, штыком, значит, открыл банку, иду и ем. А хлеба-то нет. И консерва жирная, свиная. Точно, меня пронесет. Вижу, один боец сухари наяривает. Я говорю: "Там пару сухарей подкинь". Он мне дает пару сухарей. Я иду и эту банку наворачиваю. Целый же день ничего не жрал. Я эту банку килограммовую упер. Уложил всю. Здоровый же был, молодой. Не то, что сейчас. Да-а. Отступаем дальше. Кое-где вдоль дороги попадаются наши солдатики мертвые, что под бомбежку попали. Один, рядом со мной шел, заметил лейтенанта убитого — наган у того на боку был, — побежал захватил наган. В карман — и пошел. А у меня десятка была. Сначала у меня была простая винтовка. Но при отходе я себе раздобыл десяточку. Она, зараза, стреляла хорошо, но капризная очень: песку боялась. Так, чуть-чуть, где-то попал — все, пиздец, заела. Уже ты с ней стрелять не будешь, надо чистить. А прицельная была. Штык на ней был, как кинжал. Не граненый, а плоский такой.
Выходим из леса: слева болото, справа болото. Дорога между ними — ну, так метров пять-шесть. А может, и уже местами. Если две подводы встретятся, то какой-то из них надо будет одним колесом по склону катиться. Видно, что кто-то недавно прошел по дороге. Пошли и мы, что ж делать. Перешли болото, вошли в лес — хутор стоит. Меньше десятка хат. Пить хочется — зашли на хутор. Дали попить. Да и хлеба бы не мешало. Нет хлеба. Никому даже кусочка не дали, паразиты! Попрятали хлеб. Первый же день войны, и никто не знает, что будет завтра. Понял?
Пошли дальше. Опять заходим в лес. То мы шли по сосняку, а это уже начался лиственный лес: береза, граб, дубки молодые… Где-то в стороне, слышим, бой идет. Уже темнеть начало. Идем осторожно. И натыкаемся на свой собственный полк. Что такое? Что за костер дурацкий? Оказывается, наша полковая рация горит. А рация тогда ж была на лошадях, вроде как наподобие тачанки. Бумаги палят особисты, свои бумаги.
Ищем командира полка. А тут и он навстречу. Он знал меня. Я у него весной с другими бойцами крышу на доме перекрывал. Увидел — говорит: "Вовремя вы подоспели, сержант. Берите четырех ребят, будете раненых принимать". Все. Что я должен делать? Командир полка приказал. Приказ обсуждению не подлежит. Его надо выполнять. Да, а там бой идет все это время.
Начал я принимать раненых. Правда, таких чтоб сильно тяжело раненые не было. Один, это уже как тяжело раненый, попался: за гашетку пулемета держался боец, ему пуля и прошила обе руки.
Собралось их человек сорок. У того то простреляно, у того то. А жрать-то ничего нет. Жрать-то люди хотят. Они ж не знают, что там обоз с продуктами разбомбили, а остаток крестьяне растянули. Им же никто не говорил. А те, что с нами пришли, знают, но молчат. Ну, я свою сумку сахару отдал, банку консервов отдал. Там еще ребята поделились, у кого что было. Скинулись, в общем, покормили раненых.
