— Это напоминает мне одну историйку… Вы не хотите спать?

Я сказал, что не хочу. В дороге часто приходится лгать. В этом отношении вся жизнь вообще есть длинная, очень длинная дорога.

Именно поэтому я не принимаю на себя ответственности за достоверность «историйки», которую мне рассказал этот соотечественник. Впрочем, мало ли что случается.

— Я ехал, — начал он, — по этой самой дороге и скучал немилосердно. Есть люди, которые думают, что путешествия исключают скуку. Действительно, со стороны оно кажется быстрой сменой впечатлений, если сегодня ты в Будапеште, а завтра в Фиуме, но для самого путешественника между этими двумя моментами тянутся двадцать четыре часа однообразной тряски в вагоне… Тьфу! Vae divitibus, vae divitibus [1], коллега, — скука хуже плетей. Я сидел в купе в единственном числе, а за моим было купе дамское — с венгерской надписью «ной сакас» и по-хорватски «za gospodje». От нечего делать я стал прислушиваться к тому, что говорилось в том купе.

Прежде всего я разобрал возглас по-итальянски:

— Джаннино, не стучи в окошко, разобьешь!

Очевидно, там был и мальчик.

Затем тот же голос заговорил другим тоном и на другом языке — я разобрал, что по-немецки. Другой женский голос ответил: Ja, Fräulein, nach Fiume [2], - и сейчас же за этим последовал окрик первого голоса по-итальянски: «Джаннино, не лезь на сетку!». Последовал прыжок и новый возглас:

— Сумасшедший, да ты разорвешь мне платье!

Очевидно было, что в том купе находились три особы: маленький мальчик Джаннино, его спутница — сестра или гувернантка, но не мать, потому что это была Fräulein, — и другая дама или девица, немка, очевидно, чужая для первых двух.

С этими мыслями я заснул и, засыпая, слышал еще два окрика, потому что Джаннино тыкал зонтиком в лампу и сделал из саквояжа чужой барышни пароход.

Когда я проснулся, уже рассвело; было немного пасмурно, и мы проезжали по Кроации. Я очень люблю виды этого края… знаете: «на горы каменные там поверглись каменные горы» или как его бишь? Подлинно, «суровый край: его красам, пугаяся, дивятся взоры»…

Он очень мило произносил стихи.

Я начал каяться в своем первоначальном убеждении, что это коммивояжер, окончивший четыре класса заведения.

— Помню, — продолжал он, — я уселся у окна, вынул кошелек и стал считать. Я ехал в Венецию и должен был прожить там, по крайней мере, две недели, а у меня оставалось пятьдесят лир и австрийскими деньгами пять гульденов тридцать один крейцер, не считая билета на проезд из Фиуме до владычицы морей. Это было немножко мало. Я предвидел… одним словом, предвидел много скверных вещей.

Я вышел в коридорчик и увидел тут всю тройку из «ной сакас». Действительно, я угадал.

Во-первых, тут была чудная барышня, немка, прехорошенькая веночка с карими глазками. Затем, была тут спутница Джаннино, тоже очень хорошенькая, с русыми волосами и серыми глазками. А сам Джаннино был лучше их обоих, вместе взятых: черный итальянский бесенок с черными глазками, лет восьми — ртуть, воплощенный «Дневник маленького проказника».

Когда я появился, он прыгал на одной ноге вдоль коридорчика и кричал:

— Куджина Ванда, берегитесь!

Едва я сообразил, что куджина означает «кузину», как Джаннино на скаку вышиб коленкой из рук своей спутницы книжку, и она полетела в меня. Я поднял ее и отдал. На ней было написано: «Bez dogmatu».

Меня обрадовало то, что она была полька. Я почему-то очень люблю и этот народ, и его язык, и особенно его девушек. Меня обольщает в них сочетание запада с востоком: это славянские французы.

Словом, мы разговорились по-итальянски, так как я по-польски очень плох. Через четверть часа Джаннино уже прыгал через мою палку, укрепив ее поперек купе. Мы перешли на немецкий язык, чтобы в разговоре могла принять участие и веночка. Мне стало так весело и легко на душе, что я только колебался, к которой из двух почувствовать слабость. Полька была пластичнее и смелее, венка была пикантнее.

Панна Ванда сказала Джаннино:

— Берегись, не трогай меня; синьор тебе спускает, а я тебя, в конце концов, запру.

Джаннино отрезал:

— Если синьор меня боится, то вы тем более — вы слабее его.

Она заспорила, и это дало нам повод померяться силой. Я перегнул ее руку, причем мы хохотали, а веночка очень подозрительно щурилась на наше единоборство.

Между Хорватией и Литторалем есть большой туннель… Эге, я вижу, что вы при этом слове насторожились — и недаром.

Когда мы очутились в темноте, то все четверо расхохотались от неожиданности — говорю вам, что нам было очень весело. Пока исчезал слабый полусвет, я видел, как Джаннино припрыгивал от радости. Потом мы все замолчали.

Ей-богу, я совершенно нечаянно прикоснулся мизинцем к ее ручке; и я не нахал — я сейчас же отдернул руку.

Потом — я обомлел. Представьте себе, я почувствовал теплое дыхание на щеке и затем беззвучный, но крепкий поцелуй, прямо в губы — ей-богу!

А? Что скажете?

Кровь бросилась мне в голову. Я точно сквозь какой-то грохот слышал голос Джаннино, который в коридорчике пытался отворить окно и звал на помощь куджину. А она спокойно ответила:

— Не надо, Джаннино, дым войдет.

Наконец, мы выехали на свет Божий. Панна Ванда была совершенно спокойна. Венка тоже. Венка была еще без шляпки, а на панне Ванде был берет со спущенной вуалеткой. Как же?..

Но вуалетку легко поднять и отпустить, потому что несомненно было одно: веночка, при всей своей пикантности, не могла поцеловать меня как есть — ни с того ни с сего.

Но это спокойствие! Ай да панна Ванда!

Замелькали белые дома Фиуме, и вот мы на вокзале. Я позвал носильщиков.

Тогда панна Ванда, глядя мне прямо в глаза и улыбаясь, сказала:

— Так как вы только завтра уезжаете, то я буду очень рада видеть вас у себя, и тетка — мама Джаннино — тоже, потому что она варшавянка. Corsia Deak, номер такой-то.

Я отвечал с очень большим ударением:

— Непременно!

Веночку я проводил до самого HСtel de la Ville, где она остановилась. По дороге я окончательно отбросил вздорную мысль, что это была она. Приходилось бы приписать ей слишком уж большой артистический талант — столько естественной невинности было в ее обращении со мной.

Я оставил ее в HСtel de la Ville, а сам пошел на поиски какого-нибудь скромного albergo [3], потому что о моих ресурсах вы уже знаете.

Мы приехали в Фиуме в девять часов утра. В половине третьего я звонил у дверей мамы Джаннино. Вы поймете, что за этот промежуток времени я успел окончательно и погубительно влюбиться.

Я сидел у них один час и упросил панну Ванду поехать со мною в Аббацию.

Пароходик отходил в четыре часа, а последний из Аббации в шесть. Пока она одевалась, я сбегал в свой albergo за биноклем.

Я чувствовал, что сейчас сделаю глупость, — но не мог устоять. Я вошел в первую встречную меняльную лавку и обменял свои 50 лир на гульдены.

Но день был такой славный, солнечный, Ванда такая хорошенькая и весь городок со своими стройными домами венского стиля и голубым морем был так приветлив, что я махнул рукой на политическую экономию и перестал думать о Венеции и о двух неделях, которые я должен буду там провести. Что мне «завтра» — да здравствует «сегодня»!

Я купил два свертка засахаренного миндаля; мы сидели на палубе первого класса и любовались пароходиком «Volosca»: Он был такой беленький, такой умытый — видно было, что он принадлежал немецкой компании. О чем мы говорили, в точности не помню, но могу вас уверить, что у панны Ванды был большой артистический талант.

Скоро показалась Аббация.

Это такой дивный уголок, что описывать его было бы кощунством. В конце ноября там было море, настоящее море темной зелени платанов и пальм и других деревьев — я не знаю ботаники, — и из этого моря пятнами выделялись, по всему склону горы, белые-белые виллы. Чудо! Чудо! Это было бы совершенством, коллега, если бы не надписи на немецком языке. Впрочем, неизбежное неизбежно.