Председатель. – То-есть он проводил личную политику в ведомстве, так что в ведомстве не имелось своей самостоятельной политики?
Лядов. – Да.
Председатель. – Он был большой работоспособности человек?
Лядов. – Громадной; я редко встречал человека, который бы так работал.
Председатель. – Но ведь одно дело, когда у человека опускаются руки от невозможности бороться с чем-то, что очень сильно, как, например, министр внутренних дел, а другое дело, – если человек принципиально находит нужным, для своего ведомства, которое ничего общего с ведомством министерства внутренних дел не имеет, быть с ним в полном и братском единении?
Лядов. – Я думаю, что такое братское единение с ведомством замечалось. Я могу это засвидетельствовать потому, что ходатайства министра внутренних дел, домогательства его по поводу разного рода отдельных дел, в смысле их направления, все это обыкновенно встречало полное сочувствие Ивана Григорьевича; он всегда шел навстречу.[*]
Председатель. – И лицам судебного ведомства приходилось терпеть, в тех случаях, когда они осмеливались перечить или входить в пререкания с чинами ведомства?
Лядов. – Я таких случаев не помню. Это могло быть в отделении личного состава. По I департаменту никаких указаний, за мое время, не делалось ни одному из лиц прокурорского надзора или судебного ведомства магистратуры.
Председатель. – Вы совершенно отчетливо подчеркнули некоторую пассивность, некоторое низведение на степень исполнительного аппарата громадного ведомства, во главе которого стояли люди с высшим образованием.
Лядов. – Да, я говорю, участвовал I департамент, в смысле наблюдения за ходом уголовных дел.
Председатель. – Но все-таки эти лица великолепно отдавали себе отчет в том, какие им диктуются распоряжения. Мне представляется, что невольно эти отдельные резолюции и отдельные волеизволения со стороны министра, слагались в стройную систему, которая вам великолепно была ведома. Вы сами подводили итоги всему, что вы изо дня в день наблюдали.
Лядов. – Прошел такой большой промежуток времени, это было так давно. Были яркие проявления известного направления известной политики, и сейчас, когда оглянешься назад, когда сводишь все воедино, это представляется каким-то стройным зданием; но при обыкновенной повседневной работе, работе очень небольшой по существу, а между тем кропотливой и большой по количеству, это все расплывается, так что никакого яркого впечатления нет.
Председатель. – Именно не на ярких случаях, а на обыденщине у вас и у ваших товарищей не могла не сложиться совершенно определенная общая картина, именно в силу вашего специального образования, в силу вашей опытности в служении по этому ведомству.
Лядов. – Главная работа наша сводилась к вопросам о помиловании. Но чувствовалась, как я говорю, известная политика, известная категория дел имела успех и встречала полное сочувствие, другая категория не вызывала никакого внимания со стороны министра и шла определенным трафаретным путем. Было такое положение, создавшееся до меня и которое я застал, как уже совершившийся факт – казаков миловали, в большинстве случаев, они отбывали наказания по приговорам мировых судей. Потом я просил, нельзя ли составить ведомость, потому что писать десятки записок затрудняло канцелярию и отделение, и тогда была выработана отдельная категория: «казачьи дела».
Председатель. – А адвокатские дела были у вас, как отдельная категория?
Лядов. – Нет, таких не было.
Председатель. – Адвокатские дела при Щегловитове не пользовались особым расположением?
Лядов. – Не пользовались. Но это все отдельные штрихи; к этому сводилось, потому что то, что называется наблюдением за ходом уголовных дел, в сущности говоря, не существовало. К этим доносительным делам, когда заполнялся определенный параграф, инструкции чинов прокурорского надзора относились определенным образом – заводилось производство в министерстве, и все шло своим порядком, в свое время привлечен человек, его осудили, и приговор такой-то – оправдательный или обвинительный, дело заканчивается и откладывается в сторону. Это так просто сказать, но все это требовало повседневной работы. Значит та работа, которая выходила за пределы обыденного и представляла из себя что-нибудь особенное, в чем она могла выразиться? И направление министра юстиции, и политика, все это, главным образом, в делах о помиловании. И вот тут известная категория встречала большое сочувствие.
Председатель. – Александр Васильевич, на чем основывалось отрицательное отношение к адвокатуре?
Лядов. – Ох, на этот вопрос мне очень трудно ответить. Это было заметно, заметно, так сказать, по всему, но чем это вызывалось, я боюсь сказать, чтобы не позволить себе попытаться войти в душу Ивана Григорьевича, которая мне далеко не была открыта.
Председатель. – Каково было отношение прокуратуры, в смысле направления деятельности, к координированию с деятельностью местных органов внутренних дел?
Лядов. – Опять-таки по этому поводу я должен сказать, что И. Г. Щегловитов всю политику на местах, в прокурорском надзоре, проводил непосредственно через высших представителей прокуратуры. Я давал свои показания по одному делу, по делу Бейлиса. Я удостоверял и сейчас говорю совершенно категорически, что не помню ни одного случая, когда через меня давалось бы какое-нибудь определенное указание и направление лицам прокурорского надзора, чтобы было сказано: желаю, чтобы оно было так направлено или так было бы двинуто. Никогда этого не было. Весьма возможно, что это делалось, и я так слышал, что бывали случаи личных разговоров; я хорошо знаю, что прокурор петроградской палаты постоянно имел в этом отношении определенные указания и шел совершенно на поводу; мне это известно по всем делам, и это я без ошибки могу сказать; но опять-таки, это делалось лично и непосредственно, а когда это проходило через меня, то таким образом: был случай, очень характерный – у Щегловитова побывал господин Назимов и наклеветал ему на лиц судебного ведомства, рассказывая, что какое-то дело по тверскому округу не то направление получило, которое для г. Назимова желательно. Я сейчас не помню, какое это было дело. И. Г. Щегловитов пишет мне записочку: «Получил сведения такие-то, спросите частным письмом прокурора московской судебной палаты». Я написал письмо А. В. Степанову, с которым был в старых, товарищеских отношениях, и он отвечал совершенно категорически, что сведения, полученные в министерстве, совершенно не соответствуют действительности и явно носят следы инсинуации, и что, по его мнению, такие сведения могли получиться от господина Назимова, который там недавно был и совал свой нос, куда не следовало. Я это письмо прочитал Ивану Григорьевичу, зная тоже, что все это от Назимова, хотя он мне этого и не сказал, и Степанов тоже не знал, откуда получено, но думал. Это наиболее яркий случай. Другой случай, который мне память подсказывает: тут есть какой-то сенатор, профессор, с которым очень дружил Иван Григорьевич по своим научным делам, немецкая фамилия… Беренс, профессор и тоже сенатор. По какому-то саратовскому делу он сообщил сведения, которые казались бы возмутительными. Я опять получил приказание послать частное письмо, и послал прокурору судебной палаты Карчевскому, и тот написал мне, что все это не соответствует действительности. Я письмо послал к И. Г. Щегловитову.
Председатель. – Это все случаи, когда писали простые запросы, когда ведомство интересовалось?
Лядов. – И они были очень редки, они все у меня в памяти.
Председатель. – А не было ли других случаев, где, по отдельным уголовным делам, возбуждался вопрос, как поступить? Не в памяти ли у вас харьковское дело по обвинению Мороза в убийстве Белянского?
Лядов. – Нет.
