Председатель. – Почему пришла эта записка? Ведь Столыпин лично докладывал?
Коковцов. – Нет, он докладывал много раньше. Но в этом эпизоде я принимаю на себя целиком ответственность за точность моей памяти. Я жил на Елагином острове, в той же маленькой даче, в которой жил раньше. Мы собрались в обычное время, к 9 часам. Происходили длинные переговоры, около двух часов, потому что приехали три члена Государственной Думы (я не помню кто). Происходили еще переговоры между ними и Столыпиным в смысле возможности для Думы согласия на выдачу так называемых членов социал-демократической фракции. И мы все время сидели и ждали, когда вернется указ на имя Столыпина. При этом указе им были посланы, очевидно, доклады, или раньше были личные. В последний момент (я отвечаю на ваш вопрос) получена была поздно, после часа ночи, собственноручная записка.
Председатель. – Вы помните содержание этой записки?
Коковцов. – Содержание было приблизительно такое: наконец, это давно беспокоившее меня дело получило то разрешение, которое оно давным-давно должно было получить, в делах государственного управления нужно иметь решимость, когда крупные решения подсказываются ходом событий. Приблизительно вот так.
Председатель. – Вы припоминаете, может быть, что этими членами Думы были Струве, Маклаков и, кажется, Булгаков?
Коковцов. – Маклаков – безусловно, да; но остальных двух я боюсь назвать.
Председатель. – Вы изволили сказать, Владимир Николаевич, что совет министров держался в курсе процесса социал-демократической фракции 2-й Государственной Думы. Держался ли он также в курсе другого дела, несколько позже бывшего, но связанного с этим? Это дело о приготовлении к цареубийству, дело лейтенанта флота Никитенко.
Коковцов. – Нет, я от вас в первый раз слышу.
Председатель. – Но об этом деле вы, вероятно, знаете из газет? Оно окончилось тремя смертями, тремя повешениями.
Коковцов. – В сущности у меня в памяти это дело совершенно не осталось. Помню довольно резкие разговоры между Столыпиным и морским министром Григоровичем. Столыпин обвинял Григоровича в том, что во флоте идет крупная пропаганда, и Григорович доказывал, что эта пропаганда не так сильна. Но дела о приготовлении к цареубийству я не помню.
Председатель. – Вы не помните арестов в апреле 1907 года именно в связи с приготовлением к цареубийству?
Коковцов. – Я позволяю себе докладывать вам о том, что фамилию Никитенко я первый раз слышу.
Председатель. – Ратимов, Наумов?
Коковцов. – При мне происходили разговоры в совете министров о пропаганде во флоте, о том, что аресты произведены, что морское ведомство за этим не смотрит, что офицерский состав не знает, что там происходит, и оправдания адмирала Григоровича, что он ничего не может сделать при 50 офицерах и при 500 человек команды, что приходят еще рабочие, слесаря, работают вперемежку и что происходит на судах, офицеры не знают. Таким образом, вплотную к этому делу совет министров приходил по вопросу о споре между министром внутренних дел и морским. Кажется, доклад по этому поводу был сделан или Трусевичем, или Курловым, боюсь сказать.
Председатель. – Значит, вы удостоверяете, что не только в совете министров не докладывалось Столыпиным об этом, но даже вы не припоминаете этого дела?
Коковцов. – Фамилию «Никитенко» я совершенно не припоминаю.
Председатель. – Вы изволите вспомнить Баболовский парк, Царское Село, сын почтмейстера местного Наумов, лейтенант флота Никитенко, который служил письмоводителем у присяжного поверенного Феодосьева. Кит Пуркин, казак-конвоец Ратимов, который был с ними в сношениях?
Коковцов. – Казака-конвойца Ратимова я помню. Много было разговоров о том, что в этой компании замешан один конвойный казак. Или память моя этого не удержала? Хотя она была всегда довольно хороша. Но этого я не могу подтвердить.
Председатель. – Стало быть, вы не помните и не можете нам сказать, были ли разговоры о провокации, которая свила гнездо в недрах этого процесса, в связи с именами Спиридовича и Герасимова?
Коковцов. – Тут, по крайней мере, вопрос о провокации не ставился, кроме тех реплик, которые давал адмирал Григорович. Он утверждал, что не знает, происходит ли брожение среди нижних чинов флота, или совершаются действия, идущие с другой стороны, из охранного отделения. Это он говорил, но, чтобы вопрос обсуждался, не было. По крайней мере, я не помню, хотя присутствовал всегда, за крайне редкими исключениями. Не знаю, были ли случаи, когда я в совете министров не сидел. Но этого моя память не удерживает.
Председатель. – Вы не изволите припомнить, что такого рода возражения со стороны морского министра Григоровича были связаны между прочим и с делом Никитенко?
Коковцов. – Боюсь ответить. Это дело из моей памяти совсем исчезло.
Председатель. – Вам не приходилось в разговоре со Столыпиным слышать от него в числе аргументов за роспуск 2-й Государственной Думы, за изменение избирательного закона, и между прочим, вследствие опасности, грозившей будто бы тогда монарху, в связи с процессом, о котором мы сейчас говорили?
Коковцов. – Столыпин всегда связывал необходимость роспуска 2-й Думы с делом социал-демократической фракции. Это было; но дело Никитенко в суждениях и прениях роли не играло. Оно сыграло свою роль тогда, когда обвинялся флот и судовое начальство в отсутствии надзора за нижними чинами.
Председатель. – Вы изволили сказать, что Столыпин держал совет министров в курсе дела о социал-демократической фракции 2-й Государственной Думы. Теперь, может быть, для вас не тайна, что в центре этого дела была провокация, связанная с именами двух агентов петроградского охранного отделения – Шорниковой и Бродского? Постарайтесь вспомнить, Владимир Николаевич! Совету министров тогда намекали, что здесь замешано охранное отделение. Или для вас было совершенной новостью, когда вы потом об этом узнали?
Коковцов. – Из этих двух дел одно для меня совершенно ясно. Это дело Шорниковой. В нем я принимал непосредственное участие. Оно разбиралось при мне, когда я был председателем совета министров, и я принимал все меры, какие считал в ту пору необходимыми, для того, чтобы так или иначе все выяснилось. Это было в 1913 г.
Председатель. – Т.-е. разбиралось в совете министров?
Коковцов. – Вот обстоятельства дела Шорниковой, насколько моя память, теперь уже начинающая слабеть, их сохранила, я сочту себя обязанным воспроизвести во всей подробности. Что касается дела Бродского, то оно в совете министров не то что разбиралось, а дошло до совета в порядке доклада министра юстиции о тех двух письмах, которые он получил от Бродского. Это было тогда, когда я состоял председателем совета министров. Вероятно, тот же 1913 год, но после дела Шорниковой, потому что когда об этом деле читались письма Бродского, то была связь с делом Шорниковой. В ту же пору, когда читался проект обвинительного акта, составленный прокурором Петроградской палаты Камышанским по делу социал-демократической фракции, в ту пору (я был министром финансов) фамилия Шорниковой в моей памяти не отразилась. И для меня явилось необходимым познакомиться с делом Шорниковой гораздо позже, не в 1907 году, а уже через 6 лет, в 1913 году, когда я впервые сознательно к этому делу подошел, благодаря обстоятельствам, которые сочту себя обязанным воспроизвести, если вы мне прикажете. Возникло оно для меня в такой обстановке. Это было летом 1913 года. Заседания государственного совета затянулись. Я приехал довольно утомленный с одного из них на Мойку, а меня ждал в приемной директор департамента полиции Белецкий, который говорит, что давно сидит в приемной, ждет, для того, чтобы спросить моих указаний, как поступить с некоей Шорниковой. На горизонте появилась Шорникова. Для меня был пустой звук: что такое Шорникова, какая Шорникова? Я понятия не имел и попросил его рассказать мне более подробно. Своей обычной манерой, скороговоркой, с массой слов, бросаясь от одного эпизода к другому, он рассказал, что в результате процесса социал-демократической фракции 2-й Государственной Думы осталась неразысканной некая Шорникова, привлеченная к обвинению на том же основании, как и все остальные по этому делу, что эта Шорникова скрывалась, что была пропечатана розыскная статья, что она неизвестно где находилась, но сейчас появилась в Петрограде и появилась для того, чтобы отдать себя в руки правосудия. При чем Белецкий спросил моего мнения, как поступить, и говорит, что есть простой способ ликвидировать это дело. Если вы согласитесь дать некоторую сумму денег, мы ее вышлем в Америку. Вот с чего начался рассказ, ясно сохранившийся у меня в памяти. Тогда я его просил рассказать, что такое Шорникова, какое ее участие в процессе социал-демократической фракции, где она находилась. И со слов Белецкого я узнал, что она все время, так или иначе, находилась в ведении жандармского управления, переходя из одного управления в другое, и, кажется, в последнее время (может быть, ошибаюсь), была, по показаниям, в Уфе, очутилась в Саратове, а из Саратова явилась сюда, заявив о невозможности больше для нее скрываться, потому что ее расшифровали, обнаружили и преследуют, что ей больше негде жить и что она отдает себя в руки правосудия.
