Я бы опустил существенное обстоятельство, если бы, сказав об училище и домашнем быте, не коснулся еще среды, в которой, между прочим, совершилось мое возрастание: прихода. Приходов два типа в России: территориальный и родословный. В селах они сливаются, не то в городах. В столицах прихожанами считаются не лица, а дома; лица только потому, что живут временно в этом, а не другом доме; пятницкий прихожанин будет завтра ильинский, с переходом на квартиру близ церкви «Ильи Пророка». В некоторых городах то же, что в столицах, и в больших это неизбежно. Возможно ли было в Москве, например, в случае требы отправляться за священником из Мещанской к Серпуховской заставе или из Преображенского в Поддевичье? Но приход при территориальном разделении утрачивает часть понятия о себе как живом целом, состоящем из братьев и детей одного отца, на сей раз не только Небесного, но и земного, в виде отца духовного. Сегодня здесь, завтра там, крестился у одного, исповедывался у разных, венчался где пришлось; бывает так, что исповедывался у одного священника, а Таинство Причастия принял на другой день у другого в другой церкви, по записке духовника. Интересы прихода не могут приниматься близко к сердцу, когда связан с ним только временно и внешнею связью соседства; когда не только по пословице «кто ни поп, тот батька», но и храм тот или другой говорит сердцу безразлично, как храм вообще, а не в частности наш храм. Бывают явления даже прямо уродливые: приходские церкви без прихожан. В Москве есть приходы, где два, три дома, составляющие весь приход, принадлежат иноверцам, даже евреям. Бывали и такие случаи, правда в старину, что настоятели продавали часть прихода соседу. Так случилось, по преданию, с церковью Большого Вознесения на Никитской, тою церковью, в которой Потемкин надеялся было обвенчаться с Екатериной. Священник или протоиерей Вознесенский выдал дочь; зять поступил в соседний приход Феодора Студита, а тесть взамен или в дополнение приданого отчислил «натурою» часть домов зятю-соседу[5].

В Коломне приходы состоят из семей безразлично к месту жительства, и только два территориальны, Троицкий (где родился Филарет) и Запрудский, но потому, что это особенные слободы, и первая из них — Ямская. Братство прихожан в Коломне поэтому теснее, нежели в Москве, и особенно наглядно свидетельствовалось оно постами, во время говенья, и на праздниках, не говоря о храмовых и двунадесятых, но и рядовых. Хотя другая церковь и в пяти шагах, прихожанин идет к обедне все-таки в свою: сколько-нибудь зажиточным она родная, между прочим, потому, что здесь есть вклады от отцов и дедов, от того икона, от другого облаченье, а вот и завеса у царских врат из штофной, шитой золотом фаты. Это я уже помню: фату на завесу принесла церкви в дар моя крестная мать, купчиха Скворцова, мужа которой, ослепшего под старость, заслушивался я, когда он рассказывал о «степи», на десятки верст простирающейся, об одиноких «хуторах», об опасностях гуртам при прогоне, о малороссийском борще, с которым по вкусу не может сравняться ни одно из наших кушаний, о том, наконец, как приходилось воевать на хуторах с крысами, которые вваливались по ночам в покои целыми стадами.

Великий пост, первая неделя, главное говенье. Жалобно-протяжно звонят колокола, ударяя не только пред началом службы, но и среди, пред началом каждого «часа». В предвидении частого их употребления Федот дьячок благоразумно еще с утра в чистый понедельник привесил к трем колоколам по длинной веревке, чтобы не лазить каждый раз на колокольню, а звонить с земли. Служба начинается в урочное время, и народ собирается рано, всегда к самому началу. Лица серьезнее обыкновенного. Служба долгая, поклоны тяжелые и учащенные, что служит поводом, между прочим, к пересудам. — «А смотри, Феклистовна-то опять забрюхатела», — замечает тетка, придя домой от первых же часов в чистый понедельник и садясь с нами за трапезу, состоящую неизменно в этот день из отварных грибов с квасом и хреном. — «А что?» — «Больших поклонов не клала».

Пятница на первой неделе поста сопровождается неизменно происшествием, подымающим душу со дна. Этот день, день исповеди, и без того мрачно торжественный. Но раздирающее душу представлял старичок, мещанин Максим Иванович; он приближался к церкви с рыданиями, падал на колени и на коленках полз по всему переулку от улицы до паперти церковной. Рыдания были громогласные, на всю улицу, с воплями, мольбами, ударами в грудь. Судьба этого семейства — судьба мрачная, отмеченная. Старичок любил выпить; это бы еще ничего. Он был задорен; и это бы еще ничего. Но у него был сын не менее задорный; завязывалась брань, и отец проклинал сына. Проклинал и затем на другой же день раскаивался. За батюшкой шлют, бывало. Что такое? — Да что, опять снимать проклятие! То есть призывали читать положенные разрешительные молитвы. Усовещивали старика, сам он раскаивался, но при первом случае повторял прежнее, а в пятницу великопостной недели оглашал плачем раскаяния чуть не весь город. И это неизменно каждый год.

Умер старик; остался сын, сто крат проклятый и сто крат разрешенный. Но он повторил отца: те же проклятия детям и те же разрешения. Оглашал ли он воздух покаянными воплями, не знаю; меня уже не было тогда в Коломне. Сын его, внук Максима Ивановича, был богат, нажив состояние нечистыми, даже бесчеловечными средствами, но попался, был судим и сослан на поселение. Это было громкое происшествие, доставившее всему городу торжество: сострадавших не оказалось ни души. Говорят, богач-сын оставлял нищим отца, заставлял его пресмыкаться, и набожная Коломна в стечении этих обстоятельств усматривала печать «проклятия», которое сами на свой род положили Максим Иванович и Иван Максимович.

Отдыхала душа на празднике, и Светлая неделя, равно как Рождество, имели для меня особенное значение, потому что с семилетнего, кажется, возраста, стали брать меня по приходу; то есть я сопровождал причт и точно так же получал, как и они, «за святыню». Я лично не находил в этом утешения, потому что получаемые деньги отдаваемы были отцу, и тот за труды мои награждал меня уже по окончании всего славленья не более как несколькими грошами. Много ли я всего набирал, точно не умею определить, но помню, что брат-учитель говорил, шутя, ученикам обо мне: «Он богач, у него есть тридцать рублей пятачками». Это значило, что отец откладывал собранные мною деньги, разменяв их предварительно на серебряные пятачки. Полагаю, что брат преувеличил. Но по его словам, стало быть, у меня накопилось до полутораста пятачков (они ходили, помнится, по 22 копейки) примерно в два года и, следовательно, я «нахаживал» в каждую святыню более семи рублей. Это много. Я помню дележи денег всего причта, после Рождественской и Светлонедельной святынь. На долю отца доставалось 60 рублей, без малого или с небольшим; по 20 рублей — дьячкам. Словом, выхаживалось всеми до ста рублей. Следовательно, если я набирал до восьми рублей, это был доход значительный. Не во всех домах мне давали и не везде одинаково: где копейку, где грош, где пятак екатерининский, тяжелый, а где и пятачок серебряный и даже гривенник. Тридцать рублей, собранные мною и лежавшие у отца в виде пятачков, поступили в часть приданого старшей сестре Марье Петровне; это было мое усердие и воля отца.

Шестьдесят рублей, и притом ассигнациями, — это был самый крупный доход моего батюшки. Такого он не получал еще ни в какое другое время года и ни при каком случае. Требы были грошовые; свадьбы, которых бывало по одной, по две в год, давали высшее — синенькую, то есть пять рублей на всех; красненькая — это уже баснословно. А свадьба — дороже других вознаграждаемая треба. Я помню случай, как в 1840 году, по случаю дороговизны хлеба, брат московский стеснился содержать меня даром и высчитал батюшке, что за содержание меня приходится 90 рублей. Приехал я в Коломну, и отец, при обратном проводе меня, стал отсчитывать вместе со мною медные гроши и копейки, которые откладывал он, чтобы накопить требуемую сумму. Девяносто рублей копейками, грошами, пятаками, изредка попадалась серебряная мелочь! Тяжелы были эти девяносто и в буквальном смысле, веса много: но каково было мне отнимать это сбережение, зная, каким медленным процессом оно достигнуто?