Дядя говорил убедительным тоном, обращая своё взволнованное лицо то на меня, то в сторону плачущей.

И в продолжение всего дня и вечером дядя старался уговорить Дуняшу не ездить в деревню, пугая девушку весенней распутицей. Но, несмотря на это, на другой день, рано утром, Дуняша уехала.

В это печальное утро самовар подала в столовую Василиса, грузно ступая по полу каблуками своих громадных башмаков, и мне припомнились тихие шаги уехавшей Дуняши. За нею следом явилась и Марфа Ильинична, принеся булку, масло и сыр. Старуха вздыхала, искренно сожалея о случившемся, и долго бормотала:

— Как-то она доедет по этакой дороге?.. Одежонка-то городская, а метели-то в лесу лютые, деревенские…

Невесёлым явился к утреннему чаю и дядя, и мне показалось даже, что глаза его были заплаканы, а на лице запечатлелись следы бессонной ночи. Марфа Ильинична, приготовившаяся разливать чай, украдкой глянула на него и опустила глаза. Дядя молчал, склонившись над столом, и с задумчивостью в глазах размешивал ложечкою в стакане сахар. Я также молчал, бегло пробегая урок, и все мы чувствовали какую-то неловкость. Немного спустя, дядя позвонил и приказал появившейся Василисе позвать Прокофия Андреевича, который не замедлил явиться.

Старик вошёл с опущенной головой, как всегда, поздоровался с дядей, молча поклонился мне и остался у двери в выжидательном положении.

— Садись, Прокофий Андреич, чай пей, — обратился к нему дядя.

Он придвинул к столу стул и уселся.

Перемена в отношении приживальщика со стороны дяди нисколько не удивила меня. В случаях семейного торжества и семейной печали дядя всегда призывал Прокофия Андреича, разрешая ему вместе с нами пить чай и обедать. Как только приживальщик почувствует перемену в отношениях, — делается развязным и пускается в разговоры, не дожидаясь вступления со стороны барина. Так произошло и в это утро. Вооружившись стаканом чая, он начал:

— Теперь, Марфа Ильинична, и вам потруднее будет, без Дуняши-то…

Та посмотрела на барина косыми глазами и промолчала.

— Трудно будет ей доехать до деревни: речка вскрылись, овраги полны воды, — немного помолчав, продолжал он.

Все молчали. Чем-то поощряя себя к разговору, после небольшой паузы, Прокофий Андреич снова продолжал:

— Ну, да, ведь, никто не гнал — сама надумала!..

— Ну, будет тебе!.. — резко оборвал оратора дядя, и Прокофий Андреич осёкся: голова его ушла в плечи, и он виновато посмотрел на дядю.

С отъездом Дуняши у нас в доме многое переменилось. Дядя целыми днями хмурился, замкнувшись в себя со своими невесёлыми думами. За столом во время обеда или чая он больше молчал, а потом спешно уходил в кабинет, или углубляясь в раскладывание своих марок, или подолгу беседуя о чём-то с Прокофием Андреичем. И я мог теперь распоряжаться своей особой по собственному усмотрению, свободно располагаясь в столовой, в гостиной или в зале.

У дяди образовались даже новые привычки. Например, по вечерам, он уже не сидел в столовой за чаем, а уходил со стаканом в зал. Здесь подолгу слышались его мерные шаги из угла в угол. Прогуливаясь по залу или возвращаясь в столовую за чаем, он громко вздыхал, не скрывая от меня этого символа душевной муки, и снова уходил, и опять слышались его ровные шаги.

Он скучал. Это было видно не только по его грустному и задумчивому лицу, с ввалившимися глазами, но и по характеру всей его жизни после отъезда Дуняши.

Теперь комнаты нашего дома освещались иначе. В зале зажигалась большая висячая лампа с розовым абажуром, в гостиной светились стенные лампы, и даже длинный коридор, разделявший дом на две неравные половины, теперь освещался. Дядя как будто боялся остаться в потёмках… Да и вообще в доме у нас стало скучно, словно мы схоронили кого-то из близких.

Так продолжалось недели три. Из деревни, куда уехала Дуняша, были получены сведения, окончательно омрачившие дядю. Дуняша наказала с кем-то из своих однодеревенцев, приехавших на базар, что после смерти матери ей придётся остаться в деревне, потому что отец её также болен, и на её попечении остались малолетние братья и сёстры. Несколько дней спустя, косматый черноволосый и гнусавый мужик, дядя Дуняши, увёз её вещи: небольшой красный сундук, кованый железом, постель и узел тряпья.

Вечером того же дня и весь следующий день дядя не выходил из кабинета. Перетрусив за его здоровье, я зашёл к нему с предложением послать за доктором. Когда я вошёл в комнату больного, он сидел в кресле у стола. Голова его была опущена на грудь, лицо было бледное и осунувшееся, а глаза смотрели устало и печально.

— Нет, нет, голубчик! Не беспокойся… Голова что-то разболелась, должно быть, простудился… Утром постоял у открытой форточки и продуло… — запротестовал дядя, дав мне понять, что головная боль скорее затихнет, если я его оставлю в одиночестве.

И я исполнил невзыскательное желание больного.

За вечерним чаем дядя также не появился. Василиса снесла ему в кабинет чай, масло с сыром и коньяк. Я слышал, как она уговаривала больного выпить «малинки», но тот отклонил это предложение.

Я сидел одиноко за чаем и, признаться, не рад был тишине нашего дома в этот вечер. Комнаты по-прежнему были ярко освещены, но теперь, пустынные и беззвучные, они казались ещё больше и неуютнее. И я сожалел, что на нашу мирную жизнь налетел этот беспокойный шквал неприятностей.

В гимназии у меня было человек пять близких товарищей, и отдыхами во время экзаменов мы пользовались вместе. По вечерам мы сходились, обыкновенно, в городском парке, забирались в уединённую аллею и нередко засиживались далеко заполночь. Все мы прекрасно были настроены, несмотря на зубрёжку: с весной природы начиналась и весна нашей жизни, после долгих лет школьного томления. Все мы уже считали себя студентами, проклиная прошлое, обсуждали будущее и намечали пути жизни.

Иногда мы уходили на берег реки. С шумом и криком спускались по узким тропинкам к воде, садились в лодку и пускались в плавание под мягкими лобзаниями тихого и благоуханного майского ветерка. Половина ночи проходила незаметно, и благодетельный сон до утра освежал утомлённые головы для работы предстоящего дня.

Весенние дни благотворно повлияли и на дядю: он повеселел и приободрился. И немудрено, что случилось так: весна того года была прямо необыкновенная весна!

Хорошо было и у нас в доме, особенно в тех комнатах, окна которых выходили в сад. А сад, окружавший дом с трёх сторон, был большой и тенистый, — и много моих юных мечтаний и дум баюкал он в своей покойной и тихой колыбели.

Любимым занятием дяди весною была работа в саду. Он собственными руками прочищал дорожки, посыпал их песком, подрезывал деревья и, вообще, большую часть дня проводил в саду; иногда и я принимал участие в занятиях дяди, что его всегда радовало. По вечерам дядя выходил на террасу, примыкавшую к столовой, и проводил там целые часы, внимая песням соловья. А он целые ночи оглашал сад своими дивными гимнами весны!..

Часто и я оставлял книги, садился на подоконник и безмолвно просиживал подолгу, забывая окружавшую меня действительность и всматриваясь в бездонное небо, усыпанное звёздами. Какие-то новые, неиспытанные чувства смущали мою душу, и глубоко в её тайниках прорастало зерно пробудившейся жизни, — и тлела в сердце искорка страсти, робко вспыхивая…

Помню — это было 7 мая. В этот день у нас был экзамен греческого, — письменный, — которого мы все страшно боялись.

Утром страшного дня я проснулся рано, с тяжёлой головой и с робко настроенною душою. Но увы! Моё настроение быстро сменилось! Появившись в столовой, я был положительно смущён необычайным явлением.

Дядя уже сидел за столом, а обыкновенно он всегда появлялся позже меня. Перед ним стоял стакан чаю, а в руках была чайная ложка, которою он, что называется, шалил, — то побрякивая ею о край стакана, то водя по узору скатерти.

Прямо перед дядей, по другую сторону стола, стояла белокурая девушка лет 18. С пухлыми розовыми щеками и с ясными голубыми глазками, она показалась мне девочкой. На девушке были розовое платье и белый передник.