Ну, и здесь начинается, потому что мы знаем все правила этой, его, игры.
- Тогда все бегут к Вам?
- Нет, в данном случае я уже сижу здесь. На меня начинают все поглядывать: что же делать и как же реагировать на слова начальника?! Здесь надо найти свой ключ, как переломить ситуацию. И начинаются какие-то придумки. "Ну, а как же будет, если это будет так?" Или: "Ну, хорошо, Владимир Яковлевич. Давайте, мы сами немножко почитаем, Вы идите пообедайте, а потом мы вместе все-таки сядем, поговорим". И он, счастливый, что кого-то довел до слез, уходит, тут же выясняется, что у него, например, в это время назначена встреча какая-то или еще какие-то там дела. Потом, спокойный и тихий, приходит через какое-то время: "Ну, давайте работать. Давайте читать".
И так во всём. Конечно, замечательно совершенно ему подыгрывал наш любимый оператор Саша Фукс. Вообще эта пара была совершенно уникальная. Ворошилов работал каким образом? Он обычно говорил Саше: "Понимаешь, мне нужен сад, который будет весь сиять". И всё. Ведь это у нас впервые появились лампочки, которые мы с Ворошиловым увидели в круизе в Сингапуре. Увидели и были совершенно потрясены этими маленькими лампочками, которых тогда в Москве еще просто ни у кого не было. Но это же целая проблема, как это грамотно высветить, чтобы это все читалось и чтобы было видно, как это красиво. И вот Ворошилов продолжает мечтать: "Мне надо, чтобы это было точечное пространство, которое должно быть очень интимным". Саша всегда говорил: "Мне надо подумать". Ворошилов уточнял: "Только имей в виду, у тебя не больше одного дня". И Саша уходил и думал, и ровно через день приходил с решением, как правило, совершенно незаурядным. Таким, которого до этого не было на телевидении. А потом начинался следующий этап. Этап игры. Значит, они между собой сговорились, потому что, как правило, решение, которое они находили, было весьма дорогостоящее. Это всегда были большие деньги. Естественно, нельзя внедрить новое без денег. Вопрос всегда вставал только один: без какого количества денег?!
- И начиналась интрига.
Поскольку Саша и Ворошилов знали, что орать буду только я, все остальные будут либо исполнять, либо тихонько нашептывать мне, то они от меня начинали расходы скрывать. То есть Ворошилов дает задание директору найти эти лампочки в Сингапуре. Естественно, потому что мы их видели там. Их надо заказать, привезти, доставить самолетом и так далее. Потом оказывается нужен особый свет, для того чтобы все это должным образом осветить. Это тоже цифра со многими нулями. И от меня это долго скрывают. То есть я вообще не знаю об этом. Идет работа, которая мне не известна. А наши заговорщики только перешептываются. Причем мне уже доносят, по-тихому, о диких расходах. И я начинаю думать, каким образом их остановить. Это отдельный спектакль, когда я начинаю разговаривать с директором, спрашивать: ну а можно как-то вот без этой сумасшедшей суммы обойтись? А вот здесь как-то договориться? С продюсером - может, кто-то возьмет спонсорские деньги? Или там доставку через "Аэрофлот" - не дешевле будет? С художником: а не будет ли такого же эффекта, если лампочек взять в два раза меньше? И так во всем. Ворошилов с Сашей в одну игру играют, а я с ними - в другую. Но что касается собственно съемок, как говорит Олег Пикалев, оператор, который сейчас, после смерти Саши работает (оператор Александр Фукс трагически погиб в автокатастрофе через три месяца после скоропостижной смерти Ворошилова): "Вот сколько раз я ему говорил - Саша, это показать невозможно, на "Брэйне", например. Это показать невозможно". "Ну как невозможно? - отвечал обычно Саша Фукс, подходил, брал камеру и показывал: "Ну, вот же, видно же. Почему невозможно? Это возможно". Есть какие-то вещи, - говорил Олег Пикалев, - которые я до сих пор не понимаю, как Саша это делал. Ну, есть такие приспособления на камере, которые делаются двумя руками, а плюс нужна еще третья. А где у него была третья рука, я так и не знаю! Он мне пытался объяснить и показать, но я этому не научился. Не сумел".
Они были удивительными соратниками, Саша Фукс и Ворошилов. И еще Наташа Плуталова. Звукорежиссер. Она начинала с "А ну-ка, парни!", разработала звуковую схему для этой передачи. Хотя она Ворошилова в то время очень боялась. Потом сдружились. Потом мы вместе вытаскивали в 1973 году его из больницы - он тогда год болел. И Наташа, тоже там и ночами сидела, и днем отвлекала его. Книжками и разговорами от плохих мыслей.
- А что у него было со здоровьем?
- Он всегда болел после работы. Это был закон. И я не сумела его научить, что после работы надо обязательно сразу отдыхать. Тут же, на следующий день. Но он сказать себе на следующий день после эфира: все, я свободен - не мог. Ему надо было знать, что у него еще есть работа. И вот это "еще работа" растягивалось от десяти дней до месяца. Мы с ним поэтому всегда ссорились, и в результате, особенно в последнее время, когда у меня уже стало мало сил, я с ним уже не могла отдыхать, потому что для меня, наоборот, - закончилась работа, и я должна сразу отдыхать. А он вообще заранее ни о чем думать не мог. И поэтому единственный раз, после игры в Болгарии, я ему сказала: "Ты как хочешь, я уезжаю. Уезжаю просто сразу". И тогда мы уехали в Армению. И действительно, месяц был вот такой... Ну, это особые воспоминания. Но обычно он всегда говорил: "Мне еще надо закончить. Мне еще надо кое-что разобрать, что-то доделать. Мне надо еще с кем-то встретиться". И так далее. И как только начинался период "доделать", после этого он заболевал. Я думаю, что на самом деле и смерть наступила поэтому. Он всегда говорил, что очень хорошо понимает, почему умер Евстигнеев, которому врачи расписали, что будет происходить с ним во время операции. Он говорит: "Я его понимаю. Он, как актер, все себе представил, пережил. И понял, что не сможет".
А в 1973 году как раз закончились "А ну-ка, парни!". То есть там начались всякие проблемы. С ДОСААФом, например. Ребята были просто сильные, спортивные. А от нас стали требовать, чтобы они были еще и интеллектуалами, чтобы они на вопросы отвечали. Когда им стали задавать вопросы, ну хотя бы про винтовку или автомат Калашникова - это еще хоть как-то. А стали требовать, чтобы они отвечали на интеллектуальные вопросы. Ворошилов просто не понимал, что делать. Какое-то время промучился. Потом мы поехали на полигон в Баку. И стали думать, как развить эту форму. И я помню, что мы на полигоне выстраивали эти конкурсы. Кстати, тогда Ворошилов, человек вообще, казалось, неспортивный и уж не военный-то точно, как он говорил: "военно не обученный", когда дали пострелять из огнемета, он очень точно попадал в цель. Я была потрясена.
Он вцепился в такой конкурс, чтобы из одного танка стреляли напрямую в другой. Ему все генералы объясняли, что это невозможно. Но он уперся. Что не будет тогда того эффекта, который ему нужен. А ему нужно, чтобы обязательно стреляли участники конкурса друг в друга. Потому что это закон игры. И вот я помню, мы сидели в Баку... А в Москве сидел редактор Вадим Белозеров, который торчал все время в генеральном штабе и пытался пробить разрешение, чтобы хотя бы провести там испытания. Не добился. Но мы просидели месяц в Баку, пока не поняли, что это безнадежно. И вот там у него была какая-то оргия с пловом - куда бы он ни приходил, его все угощали, делали один плов, другой плов, третий плов, и он доелся до того, что, когда мы вернулись в Москву, все началось. Что, не знали. А кроме того, если чего он не умел делать, так это лечиться. Совершенно. Потому что и с врачами он тоже пытался играть, как со всеми нами. Врачу нужно время, чтобы поставить диагноз, понять, что с человеком, сделать анализы, пронаблюдать и так далее. С ним это было невозможно. Потому что если какой-то врач ему что-то говорил, а ему все равно было плохо, значит, он требовал, чтобы ему другого врача вызвали. Если не вызывали, садился сам к телефону, начинал всех обзванивать. И находил другого врача, который приходил со своими мыслями. И начинал давать свои назначения. И так далее. Затем и от этого врача отказывались, Ворошилов снова оставался один и спрашивал меня: "Я не понимаю, что мне пить". У него к тому времени собралась батарея лекарств. Потом он довел себя до того, что где-то через месяц его все-таки увезли в больницу. А больниц он боялся страшно. Операция - это вообще была вещь невозможная для него. И то, что его уговорили все-таки лечь в больницу, это было чудо. Он весь трясся. Он боялся этих больниц жутко. И я поехала с ним. И дальше, уже в самой больнице, я просто поняла, что не смогу его оставить, потому что он трясется. Трясется и говорит только: "Не уходи". Я была вынуждена спрятаться в этой мужской палате, где-то в туалете. Пока приходили врачи, я туда пряталась. Когда они уходили, выходила. Но очень скоро он заявил, что лежать там не будет. И когда ему начали делать обследование, вводить контрастное вещество, обследовать печень, ему становилось от этого только хуже. Естественно, он заявил: здесь - плохие врачи, плохое лечение! Все! Домой! Вернулся домой. Через два дня ему опять плохо. В конечном итоге, его увезли в Институт Вишневского. И там, слава Богу, нашелся такой Владимир Александрович Вишневский, он был палатным врачом его. Сейчас, я не знаю, а лет десять назад он был зам. главного врача. Однофамилец Вишневского. Их там было несколько однофамильцев. И вот как-то надо было уговорить Ворошилова проглотить зонд, уговорить проглотить эту лампочку было невозможно! Он сказал, что глотать ее не будет. Ни за что. Что он лучше умрет, если только ему эту лампочку туда засунут, лучше он сразу умрет. Это сейчас заморозки появились, обезболивающее. А тогда, конечно, ничего такого не было. Так что его можно было понять. Он от ложки-то давится. Он горло всегда показывать отказывался. А тут Целый зонд глотать!
