Проснулся я только утром следующего дня (не на пляже, а во дворике). Ресторанчик был еще закрыт, но персонал уже собрался, официантки стелили скатерти, а метрдотель считал у кассы деньги. Я вошел внутрь и с бесконечными извинениями расплатился, дал официанту десять крон вместо четырех, тот сунул монету в кошелек и благосклонно махнул рукой: мол, хорошо-хорошо, не будем больше об этом. Так нынешней осенью я сражался во внутреннем дворике с драконом.

Несколько лет назад в одном маленьком городе, где мне надо было сделать пересадку, я опоздал на поезд и потому провел ночь в местной гостинице. У себя в номере на дне рассохшегося ящика ночного столика я нашел лист бумаги, забытый кем-то из прежних постояльцев. Листок был измят и заляпан большими жирными пятнами – похоже, в него заворачивали что-то съестное. Когда я рассмотрел бумажку повнимательнее, то обнаружил, что на ней напечатано оглавление книги, из которой этот листок и вырвали. Видимо, это был какой-то роман, но ни автор, ни название мне не известны.

Читая любую книгу, я завидовал не таланту автора, красоте его стиля или глубине идей, а скорее тому, что у него есть какие-то убеждения и что он, судя по всему, уверен, что эти убеждения действительно его. Еще я неустанно поражаюсь тому, что люди носят с собой свои убеждения наподобие багажа и, когда спросишь их о чем-нибудь, тотчас открывают какой-нибудь чемодан и начинают вынимать из него вещи. Для меня это непостижимо. Я никаких убеждений в прямом смысле этого слова никогда не имел и не имею до сих пор. Разумеется, я никогда в этом не признавался; в обществе я всегда притворялся, что у меня целый склад всевозможных убеждений, которые перед употреблением надо только разбавить и перемешать, что мне достаточно просто зайти на этот склад и достать какое-нибудь из них. На самом же деле я спешно мастерил из подручного материала и скреплял проволокой муляж убеждения. Разумеется, получалось неуклюжее, хрупкое и зачастую жуткое творение. Стоило легонечко ткнуть – и оно прогибалось в суставах и разваливалось на куски. А окружающие между тем извлекали прекрасно действующие, ладно скроенные, натертые до блеска и гигиеничные убеждения, и вскоре они заполоняли все вокруг, так что мы даже не видели друг друга. Я стеснялся до ужаса.

Люди скорее всего пишут именно для того, чтобы высказать свои убеждения и сообщить о них другим. Для чего же в таком случае пишу я? Процесс писания заменяет мне изгнание бесов, а может, поездку в Чешский Крумлов или истребление насекомых. Так или иначе, но писать, когда у вас нет никаких убеждений, невесело; вдобавок это чревато большими проблемами. Поэтому в прежние времена я даже охотился за убеждениями. Я неустанно был начеку, караулил, не появится ли среди моих мыслей какое-нибудь убеждение. Иногда это случалось: тогда я набрасывался на него, хватал в зубы, волочил домой, поскуливая на лестнице от нетерпения, а дома принимался осматривать его со всех сторон, обнюхивать, тянуть, крутить и плести из него литературное произведение.

Однако через какое-то время меня непременно охватывали сомнения: а действительно ли это мое убеждение? Я отпускал его, отступал на несколько шагов, ходил вокруг, внимательно разглядывал, тыкал в него пальцем: оно вдруг начинало казаться мне какой-то чужой тварью, которая лукаво втерлась в доверие, зверем, которого я не понимаю и к которому не имею никакого отношения. «Так, – говорил я себе, – похоже, ты заботишься о птенце кукушки». Мне противна даже мысль о том, что я должен показаться на людях с этим наглым и несимпатичным чужаком и представлять его как свое убеждение. Мне кажется, я чувствовал бы себя подобным же образом, пойди я на прогулку в парк с подброшенным мне детенышем кикиморы – уродцем с огромной, похожей на арбуз головой и лягушачьим ртом до ушей.

В таких случаях я проверяю, не является ли моим убеждением как раз обратное, – и надо же, оно мне и впрямь нравится, оно меня просто очаровывает, обратное – это мое истинное убеждение. И я кидаюсь на это противоположное убеждение, мну и вымешиваю его, как тесто, чтобы слепить из него произведение, – а через какое-то время все повторяется, и противоположное внезапно кажется мне чужим и гадким, я брезгую до него дотронуться и даже думать о нем. В конце концов я отказываюсь и от этого убеждения – творческий процесс завершен, от убеждений не осталось и следа; я сижу, похожий на растерянного енота, который так долго полоскал в воде кусочек сахара, что тот растаял.

Однажды я поставил необычный эксперимент. Я, по обыкновению, ждал, не появится ли какое-нибудь убеждение, – но напрасно. И вдруг меня осенило: а что если хотя бы взглянуть на «ничто»? Может, мне удастся из него что-нибудь выжать, раз никакого убеждения все равно нет? Я впервые в жизни присмотрелся к «ничто». Оно лениво клубилось, точно туманный водоворот, и издавало негромкий шум. Что, собственно, таится в «ничто»? Мне пришло в голову, что вычтенные числа не исчезают в нуле за знаком равенства, а остаются в нем в какой-то особой форме, в виде математического запаха, – причем существуют самые разные нули, несхожие по запаху. «Ничто» – это действительно ничто? Мы уделяем ему так мало внимания. Мы видим только то, что сами соблаговолили признать «чем-то», только затвердевшие, готовые формы; «ничто» для нас – тайная область за границами этого «нечто». Однако действительно ли в той области, которой мы пренебрегли, находится пустота? Не ждет ли нас в этих презираемых уголках бытия, на задворках существования встреча с удивительной яркой жизнью, для которой «нечто» всего лишь треснувшая и сброшенная скорлупа, с жизнью, в пульсации сил которой скрывается секрет «чего-то», настолько позабытый, что мы о нем даже не спрашиваем?