Франциск внимательно посмотрел на Трибуле. Во взгляде его читалось затаенное сочувствие, которое, возможно, правильнее было бы назвать ревностью или обиженной гордостью… Несколько минут король хранил молчание, тогда как Трибуле смотрел на него со всё возрастающей тревогой.

Наконец король остановился перед шутом и сказал ледяным, полным презрения голосом:

– Ну, хорошо… Можешь надевать свою ливрею…

Вот и всё, что нашелся сказать Франциск в ответ на отцовскую исповедь.

Трибуле не шевельнулся.

– Ты слышал меня, шут?

– Сир! Это вы не расслышали крик моего сердца! Разве я не дал вам понять, что в Жилет заключена вся моя жизнь?

– Шут! Я тебе прощаю прикосновения к королевской дочери, пусть и совершенные одними кончиками пальцев… Ты ничего не знал про ее происхождение… Но теперь с этим покончено!.. Жилет больше нет… Отныне тебе не дано права поднимать взгляд на новую герцогиню… де Фонтенбло! Тебе запрещаю даже словом с нею перекинуться! Иначе тебе головы не сносить.

– Сир! – сумел выдавить из себя Трибуле. – Это невозможно.

– Хватит!.. Даже памятью не смей касаться прошедшего!

– О! Вы запрещаете мне даже думать и чувствовать! Так вырвите у меня сердце!

– Еще одно слово – шут, и Бастилия будет твоим жилищем до конца твоих дней!

Шут содрогнулся. Бастилия!.. Вечная разлука…

– О, – всхлипнул растерявшийся Трибуле, – больше не видеть ее! Быть навсегда разлученным с ней… Сир! Сир! Я буду делать всё, что вы скажете! Оставьте только меня здесь… Смилуйтесь! Позвольте мне ее видеть… Я не буду больше с ней говорить, сир! Только бы взглянуть на нее! Хотя бы издали!

– Ты ее увидишь! Через несколько дней я дам праздник, посвященный представлению герцогини двору… Ты будешь на празднике, Трибуле. Настоящий праздник не может обойтись без шута!

– Я буду на празднике! – промолвил несчастный.

– Без сомнения! – рассмеялся король.

– И мне придется показывать перед нею свое искусство?

– А почему бы нет?

Франциск I испытывал жестокое удовлетворение от тех мучений, на которые он обрекал своего дурачка. Это была его месть Трибуле, шуту, презираемому существу, объекту всеобщих насмешек. Трибуле мог сжимать в своих объятиях Жилет! Трибуле был любим в образе отца!

Надо было навсегда вернуть жалкого безумца в его логово. Надо разверзнуть непреодолимую пропасть между ним и королевской дочкой.

Герцогиня де Фонтенбло содрогнется от стыда, когда узнает, что тот мужчина, которого она звала своим отцом, на самом деле Трибуле!

– Хорошенько запомни, что я тебе сказал, – повторил король все с тем же презрительным спокойствием: если хотя бы одно слово, хотя бы один только взгляд раскроет кому бы то ни было прошлое, о котором ты мне только что рассказал, тебя будет ждать петля либо Бастилия! Герцогиня де Фонтенбло, дочь короля, не может иметь ничего общего с малышкой Жилет Шантели.

– Паясничать перед ней! – пробормотал Трибуле, который, возможно, не слышал последних королевских слов. – Невозможно!.. Позволить оскорблять себя перед ней! Быть осмеянным перед ней! Нет.

И Трибуле взмолился:

– Сир, не будет ли угодно вашему величеству уволить меня?.. Я предпочел бы исчезнуть… не видеть ее больше!

Король, возобновивший было свою прогулку, при этих словах остановился спиной к Трибуле и, даже не посмотрев на него, распорядился:

– Шут, ты должен через десять минут предстать предо мною в ливрее.

– Сир!.. Вы просто бессердечны!

Король повернулся к шуту:

– Поторопись!

Трибуле, растерянный, бледный, как смерть, медленно попятился к выходу и исчез. Были ли он побежден? Мы это скоро узнаем!

В тот самый момент, когда Трибуле, покачиваясь от отчаяния, направлялся облачиться в шутовскую ливрею, граф де Монклар вошел в приемную и попросил аудиенции. Несколько мгновений спустя он входил к королю.

– Ну, что? Как мошенник? – нетерпеливо спросил Франциск, не скрывая опасений.

– Он схвачен, сир.

– Схвачен? – обрадованно вскрикнул Франциск. – Браво, Монклар!.. Надеюсь, вы повесите злодея во время ближайшего заседания!

– Я сделал лучше, сир! – сказал главный прево, мрачно ухмыльнувшись. – Ваше величество просил меня придумать нечто особенное для этого негодяя.

– Знаю, что вы опытны в этом деле.

– Я закрыл этого проходимца в камере трупов в Монфоконе, – сказал главный прево с ужасающим спокойствием. – Перед железной дверью в хранилище трупов я поставил десять стражников. Я отдал им приказ: открыть дверь только через восемь дней… Ваше величество находит этот вид мучений достаточным?

– Ужасно! – едва слышно пробормотал немного побледневший король.

– Если ваше величество того пожелает, я прикажу открыть дверь и повесить негодяя как раз над тем помещением, в котором он теперь находится.

– Вы полагаете, он долго будет мучиться?

– Не больше четырех-пяти дней… Голод и жажда убивают быстро… Я проделывал интересные опыты в этой области… Так надо открывать дверь, сир?

– Ну, раз уж это началось, – протянул король. – Так умереть или эдак… какая разница?

– И я так думаю, – холодно проговорил Монклар.

– Не будем больше говорить об этом, граф!

– Понял, сир… Ваше величество обещал принять преподобного отца Игнасио Лойолу.

– И правда… Пригласите его…

Теперь наше любопытство привлечет мрачная личность графа де Монклара. Несмотря на крайнюю важность встречи короля с Лойолой, о которой мы расскажем в дальнейшем, давайте сначала займемся главным прево.

Месье де Монклар отправился из Лувра верхом, в сопровождении двух десятков вооруженных людей. Лицо его отнюдь не было злым или жестоким: черты его были застывшие, одеревеневшие, словно лишенные всякой чувствительности. Взгляд тоже не был жестким, просто он никогда не выражал обычных человеческих чувств.

Речь его нельзя было назвать ни резкой, ни уверенной; она была тусклой.

Он говорил палачу: «Повесьте эту женщину» таким тоном, каким бы сказал своему камердинеру: «Оденьте меня».

Даже отчаянные храбрецы испытывали страх перед этим мрачным олицетворением следствия. Когда он, угрюмый, индифферентный, шел по городу, Париж дрожал от ужаса, который вызывал этот человек.

Поговаривали, что главный прево храбр до безрассудства. Не раз он в одиночку и без оружия проникал в такие притоны, из которых посторонние не выходят живыми. Порой он появлялся в кабачках, пользовавшихся дурной славой, и одного явления прево было достаточно, чтобы там устанавливалась мертвая тишина.

Граф де Монклар и в самом деле не знал страха, потому что страх – это чувство, а у него, похоже, не осталось человеческих чувств.

В сущности, это был ходящий и говорящий труп. В страхе, распространявшемся вокруг его личности, было много суеверного.

Трибуле называл графа архангелом виселицы.

Этот беглый эскиз, который многие сочтут слишком длинным, необходим нам. Продолжим наше повествование. Месье де Монклар ехал в десяти шагах впереди офицера, командовавшего эскортом. Он объезжал стороной скопище улочек, сходившихся ко Двору чудес. Так грязные ручейки вливаются в клоаку.

Там, где один из таких проулков выходил на улицу Сен-Дени, прево заметил скрючившуюся в углу женщину. Заметив приближавшихся всадников, женщина выпрямилась и пристально посмотрела на них. Главный прево был поражен этим взглядом, направленным прямо на него, тогда как обычно все отводили свой взор, кроме, конечно, короля, его хозяина.

Он остановил лошадь и присмотрелся к женщине.

Перед ним стояла старуха неопределенного возраста, одета она была в лохмотья.

Она не опускала глаз. Впрочем, в ее взгляде не было ни угрозы, ни дерзости, ни мольбы.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил главный прево.

– Ничего, монсеньор.

– Кто ты?

– Женщина, страдающая и ждущая…

– Как зовут тебя?

– У меня нет имени… На улицах меня знают как Джипси-цыганка…