По вечерам, уже в сумерках, когда от пристани до затонувшего наполовину солнца, перерезая реку, вытягивалась желтая пустая аллея, из-за поворота, гудя сильно и молодо, выплывал теплоход.

Белый как больница, с просторной палубой и ярко освещенным салоном, накрахмаленным рестораном, музыкой, теплоход был праздником для села. Вся молодежь собиралась на пристани, зеленом дебаркадере-поплавке. Ребята в резиновых сапогах с широко вывернутыми голенищами и в кепочках, натянутых ровно на брови, смешили девушек разными двусмысленностями, и девушки, не отводя глаз от надвигающегося на село теплохода, прыскали со смеху, приговаривая: «Ой, дураки!»

Теплоход вплотную подходил к пристани, толкал ее, старенькую, своей крепкой скулой; пристань вздрагивала, смех затихал.

Самые отчаянные без трапа залезали на теплоход, кричали девчонкам: «Привет родителям!» и бежали в буфет за пивом и сигаретами.

Играла музыка, шумела, пенясь, вода. Язычница Онисья, прозванная так за то, что ругалась наравне с мужиками, со скрежетом выволакивала трап; ей помогали приставить его к высокому белому борту, и теперь все смотрели на сходни, ожидая появления командированных или просто приезжих. И только кто-нибудь начинал спускаться, его разглядывали с головы до ног, прикидывая: кто он, почто приехал? Если трап оставался пустым, чувствовали себя будто обманутые.

Последними сбегали по трапу свои, местные, раздавали кому пиво, кому сигареты. Онисья стаскивала, ругаясь, сходни, отволакивала их в сторону. Высоко вверху капитанчик в строгом кителе и белой фуражке притягивал рукоятку гудка. Все испуганно вздрагивали.

Громадина отходила боком. Мы молча глядели на отодвигающийся от нас теплоход, думая о том вечере, когда сами взбежим вверх по трапу и так же медленно, боком отчалим от нашей маленькой темной пристани.

Праздник кончился — занавеску можно задернуть; так Лиза и сделала. Она жила в каюте на дебаркадере. Из единственного оконца был виден пятачок пристани, где собирались ребята, а теперь, когда все ушли, смотреть на пустое место с брошенными сходнями было вовсе не интересно.

Задернув занавеску, Лиза включила свет. Кровать, столик, стул, чемодан — вот и все, что было в каюте, а попросту — в маленькой чистой комнатке. Она не переставала нравиться Лизе Манеевой, девочке семнадцати лет, практикантке облкультпросветучилища. Когда Лиза приехала, все номера в Доме колхозника были заняты, и заведующий клубом, встретив ее прямо у трапа, предложил ей поселиться тут, в каюте на дебаркадере.

Все кругом Лизе нравилось — и река, и пристань, и село, вытянувшееся вдоль реки. А главное — то, что практика была первой. Хора в селе до Лизы не существовало, но хор будет, создаст его она, Лиза Манеева. И назовет его, например, так: «Зори Севера».

Она подружилась с девушками села, правда, еще не так близко, чтобы те заходили в гости. А ребятам Лиза понравилась своей непохожестью на знакомых с детства девчонок, но подойти и заговорить с ней робели: слишком чужой, незнакомой была она.

Когда Лиза заходила в сельмаг, женщины умолкали. Лизе казалось, что своим молчанием они осуждают ее за разбросанные по плечам волосы, и это каждый раз ее обижало.

…Зря она свет включила, сейчас комары налетят, а может, и мотылек, и будет всю ночь биться по стенам да потолку… Лиза потушила свет и, не запирая каюту, вышла на воздух. От пристани к низкому песчаному берегу тянулся длинный трап. Лизе хотелось сойти медленно, но упругий трап закачался, и ей пришлось почти бежать, высоко поднимая ноги. Перейдя улицу, она, теперь уже неторопливо, пошла по мосткам, казавшимся ночью при лунном свете бледными и даже голубоватыми. Вдоль всей дороги были давным-давно проложены эти высохшие на солнце и побелевшие от пыли мостки. Лиза шла по ним, внимательно вслушиваясь в ночные звуки, незаметные днем, — в тихий шорох воды о песок, поскрипывание калиток, — вдыхала запах мокрого песка.

Мостки кончились. Лиза снова перешла ту же улицу, спустилась к воде. В неподвижной реке уже дрожала расплывшаяся луна. Вот бы доплыть до нее и потрогать… Купальник остался в каюте — синий, как василек, купальник, но пусть, она же одна. И Лиза расстегнула первую пуговку.

В этом месте, в стороне от села, никто не купался, тем более ночью, и все же, раздевшись, она настороженно огляделась. Кругом было темно и тихо. Лиза выпрямилась.

Она стояла перед рекой на мягком холодноватом песке, голая, вытянув вверх руки, и не боялась, что ее увидят. Ей стало и радостно и жутковато. Напряженно улыбаясь, она вошла в реку. Вода была теплой, дно чистым, в мелких твердых песчаных ребрах. Когда вода стала по грудь, Лиза резко присела на дно, оттолкнулась ногами и вынырнула, легла на спину. Заметив, где дрожала луна, она поплыла туда, глядя в черное звездное поле.

Она поднимала руки, и вода стекала с них черными каплями. Как хорошо плыть без купальника, плыть ночью, одной, — это так страшно, — и все-таки плыть. Подняв голову, Лиза увидела, что заплыла далеко. А где же луна? До луны было еще дальше. Лиза поплыла теперь «по-собачьи» и вдруг испугалась черной сверкавшей воды, испугалась холодящей глубины и безлюдья. Бешено колотя ногами, выбиваясь из сил, она поплыла назад.

У берега успокоилась. Плавать расхотелось. Вышла из реки, немного обсохнув, накинула сарафанчик, куртку. Сорвав по пути какой-то цветок, вернулась на пристань.

К утру погода испортилась, потянуло холодом. Вода потемнела, сделалась шершавой, как вскопанная гряда.

Но когда Лиза сбежала босиком по упругому трапу и осторожно ступила на мостик, где женщины полоскали белье, — умыться, вода по-прежнему была теплой и пахла рекой. Умывшись и выпив утреннего молока, — подкармливала ее Онисья, — Лиза пошла в клуб.

В клубе тоже стало зябко. Летом не топили, а щелей хоть отбавляй. Хорошо, что была пятница: заведующий клубом отпустит Лизу пораньше. Сегодня вечером — кино, репетиции нет, она будет завтра. Будет, если сегодня из города на таком же большом теплоходе приедет Саша… То есть репетиция будет и без него, но лучше бы он приехал. Трудно проводить репетицию без солиста…

Взяв пачку нот, Лиза устроилась в последнем ряду в пустом зрительном зале с затемненными окнами. Впереди нее, отсвечивая спинками, тянулись к невысокой сцене ряды кресел. Если чуть наклонить голову набок, зал становился похожим на дно реки в твердых песчаных ребрах от волн. Сцена была закрыта темно-синим тяжелым занавесом. В первый раз Лиза увидела Сашу тут, на сцене, на фоне этого темно-синего занавеса. Саша стоял в белой рубашке и смотрел на нее, подходившую по проходу к сцене, чтобы спросить, какой кружок он ведет.

Он сказал, что никакого кружка не ведет, он тут плотничал, — сам он плотник, а зовут его Саша. Он легко спрыгнул со сцены.

Он сказал — плотник, и Лиза почему-то посмотрела на его руки. Наверное, потому, что у плотников руки должны быть крепкими и большими. У Саши были обыкновенные мальчишеские кулаки, и, конечно же, на правой руке на безымянном пальце красовалось колечко с вишневым стеклышком. Лиза усмехнулась.

— Подарили?

— Да, — ответил Саша, глядя ей прямо в глаза, — чувиха дала поносить.

Лиза, покраснев, отвернулась.

— А тебя как звать?

— Лиза.

— «Бедная Лиза» — это, случайно, не про тебя?

— Про меня. — И Лиза тоже посмотрела ему в глаза. — Читал?

— Мне про это читать еще рано.

— Да… рановато.

Саша смерил ее взглядом и с таким интересом уставился на ее ноги, что Лизу это сильно забеспокоило. Она еле сдерживалась, чтобы самой не посмотреть быстро на свои ноги в коричневых туфельках на низком широком каблуке.