— Люди, сжальтесь, — стонал тот.

Мужчина высунулся к нему из окна.

— Ну пойми же, места нет, если я открою, мы все вывалимся.

Но старик боролся за собственную жизнь.

— Впустите, люди, — умолял он, — ради бога, сжальтесь, мне только до Ярослава.

И сильнее ломился в дверь. Алинка обняла Доманскую, другой рукой судорожно вцепилась в Яцека.

— Господи, да держите же эту дверь, — просила она незнакомого мужчину, — нас же выпихнут, если она откроется.

А охранник в это время набросился на новую жертву, на сей раз это был крепкий, хромой подросток, видимо, деревенский батрак. Тот сопротивлялся дольше, чем старик, боролся с ожесточением, наконец немец освободил одну руку и плеткой ударил парня по лицу. От удара тот пошатнулся и, раскинув руки, рухнул вниз, словно манекен, скатываясь по высокой насыпи.

Окрестности, по которым ехал поезд, завораживали своей первозданной красотой. Солнце уже село, и мягкий колорит летнего вечера окутывал пейзажи, пахнущие свежестью луга, островки ольховых рощ, холмистый ландшафт, который незаметно погружался в сгущающиеся сумерки и уже потемнел далеко на горизонте, где светилась бледно-зеленая полоска заката.

Неожиданно — ибо ничто не предвещало приближения станции — поезд начал замедлять ход, пока наконец не остановился. Красные огни семафора означали стоянку. На некоторое время это спасло пассажиров со ступенек, они мгновенно разбежались. В купе разговаривали вполголоса. Какая-то женщина навзрыд плакала.

И только теперь, когда стих монотонный стук колес, вечер предстал во всем своем безмолвном великолепии. Ночь, судя по вечеру, должна была быть холодной и очень ясной. Наконец-то можно было без опасений раскрыть настежь дверь. И едва успели ее открыть, как в купе ворвался свежий, насыщенный влагой лугов воздух. Издалека доносились тонкие, переливчатые звуки свирели, во рву под насыпью квакали лягушки; легчайший, почти прозрачный туман белой полосой поднимался на фоне голубоватых сумерек. Хрустел гравий под ботинками прохаживающегося по насыпи немца. Было так тихо, что в ушах отдавался каждый его тяжелый шаг.

— Господи ты боже мой, — вздохнул кто-то.

Поезд вскоре тронулся, и на ступеньках снова появились люди, отчаянные, готовые на все, лишь бы ехать. О них на время забыли, но ненадолго, и за ближайшей станцией все началось сызнова. Теперь в эту работу включились уже двое немцев: один шел с головы поезда, другой — с конца. В густой темноте раздавались гортанные сиплые крики, а когда ночь окончательно поглотила все вокруг — уже проехали Жешув, — казалось, что под ее покровом перекликаются дикие звери.

Ламп в вагоне не было, и если кому-нибудь удавалось закурить, на мгновение темнота озарялась слабым огоньком. Поезд еле-еле тащился, словно с трудом пробиваясь сквозь мрак. Разговоры почти прекратились. Некоторые, стоя, дремали. В глубине купе время от времени плакал ребенок. На ступеньках вагонов, словно темные, бесшумные тени, копошились навьюченные тюками люди. А ночь, вобрав в себя запахи полей, была действительно великолепна, непроглядно черная у самой земли и искрящаяся в вышине от звездного блеска.

Поезд шел со всеми остановками, и это было невыносимо. Он еще не успевал остановиться, как новые пассажиры прямо на ходу вскакивали на ступеньки. Потом начинался бешеный штурм переполненных вагонов. Нужно было изо всех сил держать двери, чтобы не впустить новичков. Их отчаяние, особенно женщин, было ужасным. Некоторые вот уже который день сидели на станции, тщетно пытаясь вернуться в родные края. Деньги кончились, они были голодны, с безумными лицами, голоса охрипли от стенаний. Поезд уже трогался, а они продолжали цепляться за двери, согнувшись под непосильной ношей, бежали, пока их не настигал немец-охранник и побоями не стаскивал на перрон. Душераздирающие вопли несчастных долго неслись вслед исчезающему в ночи поезду. Так время от времени в темноте тускло освещенных крохотными лампочками станций разыгрывались одни и те же сцены, вырывалось одно и то же отчаяние, крики, мольбы, у дверей вагонов мелькали похожие друг на друга лица, выражавшие одни и те же страдания, муки и несчастье. Иногда в ночном мраке слышались выстрелы. Шли часы, но, казалось, ночи не будет конца. Пшеворск миновали лишь в полночь.

На каком-то полустанке в купе, где ехали Станецкий и Яцек, чудом втиснулся высокий здоровенный крестьянин, а так как пока еще никто не вышел, то теперь невозможно было даже пошевельнуться. Доманской становилось все хуже. Близость окна мало чем спасала, ее мучило удушье, моментами она почти теряла сознание. Алинка ничем не могла ей помочь. Обнимая женщину за плени, она шептала слова утешения, и это все, что было в ее силах. Сама она держалась молодцом, не поддаваясь волнению. Только иногда Яцек чувствовал, как дрожит ее тело. Тогда сердце его сжималось от горечи собственного бессилия. В начале ночи на него навалилась усталость, страшно захотелось спать, но немного погодя сонливость прошла; а поезд шел и шел дальше, сознание постепенно прояснялось, и все острее становилась реакция на происходящее вокруг.

Именно в минуту такого внутреннего напряжения между ним и Алинкой произошло событие, которое, впрочем, никто, кроме них, не заметил. Когда в купе втиснулся, тот самый новый пассажир, девушка, пытаясь уберечь себя и Доманскую от давки, повернулась и на какое-то мгновение прижалась к юноше, а ее левая рука оказалась у него на груди. Луч станционного фонаря слегка осветил вагон, и в слабом свете Яцек увидел, как лицо девушки — которое было совсем близко, он даже чувствовал ее дыхание — внезапно изменилось. Они молчали. Алинка продолжала упираться рукой в его грудь, потому что из-за тесноты опустить ее было невозможно. Наконец она прошептала:

— Теперь я понимаю.

Он ответил тоже шепотом:

— Что?

— Вашего товарища. Глупо я повела себя сначала.

— Что вы, вовсе нет. Он замечательный человек.

Несколько мгновений они молчали.

— Я бы хотела…— шепнула она.

— Что?

— Чтобы мы уже были во Львове.

— Я тоже. Вы из Львова?

— Нет. Из-под Кракова. А вы?

— Я? Теперь уже ниоткуда.

Хотя Станецкий стоял рядом с ними и слышал их шепот, слов, однако, разобрать не смог. Он машинально повернул в их сторону голову, но как раз в этот момент они смолкли. «Эх ты, старый дурак», — подумал он. Он выпрямился, а чтобы взбодриться и отогнать подступающую усталость, решил припомнить и упорядочить данные, которые должен был передать командованию львовского округа Армии Крайовой. Но проговорив про себя первые фразы, понял, как они пусты и бессмысленны. До него снова долетел шепот молодых. Он закрыл глаза, но сон не шел, лишь сильнее становилось ощущение разбитости.

Тем временем на станциях поезд осаждали новые пассажиры. Утомленные охотой на людей немцы куда-то исчезли. На ступеньках теперь ехали без опаски, даже горланили песни.

На одной станции, прямо за Ярославом, из купе, окна которого выходили на темный перрон, вдруг послышался громкий свист. Снаружи ответили тем же. И тогда незамедлительно прямо на головы пассажиров через окно посыпались мешки и чемоданы, а затем таким же образом в вагон ввалились огромные черные тела. Сдавленные со всех сторон люди, которых так неожиданно вывели из дремотного состояния, зашевелились, задвигались, женщины подняли крик, стали звать на помощь полицию, а пронзительный свист в темноте не прекращался. Уже третий верзила лез в окно. Чтобы отпугнуть непрошеных гостей, один мужчина стал что-то выкрикивать на плохом немецком языке. Те же в ответ рассмеялись и продолжали протискиваться внутрь. Вскоре они нашли друзей, которые сели в Дембице, и теперь уже никакая сила не могла заставить ребят покинуть купе.

Доманской во время этой кутерьмы стало дурно. Первым заметил это Станецкий. Он вдруг почувствовал, как тело женщины безвольно оседает на его груди, и поддержал его плечом. И тут же рядом с собой услышал тяжелое, хриплое дыхание; наклонился, чтобы взглянуть Доманской в лицо. В купе было темно — хотя поезд еще стоял на станции, — и он поэтому скорее ощутил, нежели увидел, очертания склоненной на плечо головы. Дыхание женщины прерывалось и замирало. «Смерть», — промелькнула мысль. Алинка тоже заметила, что с Доманской неладно.