— Пани Анна, пани Анна, — позвала она.
А услыхав, как та тяжело дышит, поняла, что дело плохо.
— Не волнуйтесь, Алинка, — подбодрил Станецкий.
Он взял Доманскую за руку, но пульса почти не было. Под пальцами едва ощущались слабые толчки. Поезд уже тронулся, а вместе с ним в движение пришла стиснутая до предела масса людей. Парни, влезшие через окно, пихались все беззастенчивее. Мужчина, которому ничего не удалось добиться с помощью немецкого языка, теперь ругался по-польски.
— Люди! — крикнула Алинка. — Здесь больная женщина, не толкайтесь.
В вагоне немного притихли.
— Где больная? — спросили из глубины. — Что случилось?
И сразу послышалось отовсюду:
— Мы все больные.
— Сиди дома, коли больная!
— Да не толкайся ты, черт возьми, не то врежу, — придушенным голосом пропищала женщина.
— Сама заткнись, — рявкнул в ответ мужчина.
— Хам!
— От хамки слышу!
— Люди! — закричала Алинка.
В ее голосе зазвучало такое отчаяние, что все умолкли. Мужчина с повязкой на глазу пошире открыл дверь, а сам встал на ступеньку, освобождая побольше места для женщины. В купе ворвался свежий воздух.
— Лекарство, может, у кого-нибудь есть лекарство? — попросила Алинка. — От сердца.
— Первача, может, дать, — послышался голос стоящего у окна парня.
— Не дури, — унял его другой.
Станецкий продолжал следить за пульсом Доманской.
— Ничего не поделаешь, — сказал он, — придется сойти на ближайшей станции, другого выхода нет.
Алинка уцепилась за это предложение, как утопающий за соломинку.
— Я тоже сойду. Пани Анна, вы слышите меня? Мы сейчас сойдем, и вам будет лучше.
«Сейчас начнется спектакль благородства», — подумал Станецкий.
Действительно, Яцек заволновался.
— Вы в самом деле хотите сойти?
— Конечно. Господи, скорее бы остановка.
— Очень плохой пульс, — сказал Станецкий.
Яцек наклонился к Алинке.
— Но ведь это глупо. Что же вы будете делать в незнакомом месте, да еще ночью?
— Но что же делать, справлюсь как-нибудь. Вы не знаете, скоро ли станция?
Поезд начал замедлять ход. Алинка снова спросила:
— Это уже станция?
— Гарбатка, — ответил мужчина, который ехал на ступеньках, — вон огни.
— Вещи, еще же вещи, — вспомнила Алинка.
Когда выяснилось, что двое собираются выходить, люди бросились помогать чуть ли не с дружеской готовностью.
— Мы передадим чемоданы, — предложил какой-то мужчина. — Которые тут ваши?
Алинка точно не знала, где лежат их вещи.
— Дайте свет, — помогал все тот же голос. — Есть фонарь у кого-нибудь?
Электрический фонарь незамедлительно нашелся, Алинка при его свете отыскала в общей куче чемоданы. К счастью, они лежали сверху.
— Пани Анна. — Она снова наклонилась к Доманской. — Мы сейчас сойдем, вам сразу станет леще, потерпите немножко.
Лишь теперь девушка увидела, как сильно изменилось лицо женщины, стало землистым, глаза, казалось, запали. Она была в сознании, но говорить не могла, только качала головой в знак своего несогласия. Алинка принялась гладить ее по руке.
— Пани Анна, любимая моя, золотая, мы должны сойти, вот увидите, вы придете в себя, отдохнете, а утром мы поедем дальше.
Поезд замедлил ход, впереди загорелись первые огни» Вдруг Яцек придвинулся к Станецкому.
— Спасибо вам за все, — сказал он торопливым шепотом.
Поезд остановился. Двое мужчин быстро стали выбрасывать из вагона вещи обеих женщин. Другие помогали Алинке вынести Доманскую. Кругом стояла темень, слабо светили фонари, холод обжигал лицо. Вдоль вагонов бежал охранник и захлопывал двери.
— Schneller, schneller!
Яцек начал протискиваться к выходу, но Станецкий, вцепившись в руку, удержал его.
— Яцек, ни с места!
Тот дернулся. И тогда Станецкий втолкнул его в середину купе, быстрым движением стащил с полки свой чемодан и, уже стоя в дверях вагона, сказал:
— До встречи, Яцек!
Только он соскочил на перрон, как раздался резкий гудок паровоза, вагоны дернулись, мужчины, которые помогали женщинам, проворно повскакивали на ступеньки; в желтоватом свете фонарей поплыли, ускоряя ход, темные вагоны. «Глупый, щенок, — подумал Станецкий, — погибнет рано или поздно». Мелькнул последний вагон, и его красные сигнальные огни быстро растворялись в темноте.
Они почти совсем исчезли, когда Станецкий обернулся. Алинка стояла посреди небольшого перрона возле набросанных в беспорядке на земле вещей, поддерживала Доманскую и испуганно глядела на Станецкого. Он подошел ближе.
— Что вы наделали? — прошептала она.
Он улыбнулся.
— То, что видите.
— Боже мой, как же вы смогли сойти, оставив друга?
— Только без истерики. — Он грубо оборвал ее. — Сначала надо разобраться, что ждет нас в этой Гарбатке, название, прямо сказать, малообещающее[10].
Зал ожиданий оказался запертым, а начальник станции, которому Станецкий вкратце объяснил, в чем дело, наотрез отказался его открыть. Следующий поезд проходил только под утро, строгий приказ запрещал находиться в здании станции. Ни увещевания, ни унизительные просьбы не помогали. Начальник станции, судя по всему, добряк в душе, оказался, однако, ревностным служакой и ни о чем не хотел слышать.
— Где здесь можно найти врача? — спросил Станецкий.
Заспанный начальник станции неохотно ответил:
— В Злочинце живет один врач.
— Это далеко?
— Три километра. Но без пропуска за границы станции выходить запрещается.
— А вы можете мне выдать какой-нибудь документ в порядке исключения?
Начальник станции зевнул.
— Нет, — сонно ответил он и ушел.
— Ну, как? — спросила Алинка, когда Станецкий вернулся.
Не касаясь подробностей, он объяснил ей, как обстоят дела. В глазах девушки по-прежнему был страх. Она помолчала минуту, наконец очень тихо прошептала:
— Спасибо.
В глубине перрона стояла маленькая узенькая скамейка, на нее уложили Доманскую. У Алинки был плед, один конец его она подсунула под лежащую женщину, а другим прикрыла ей ноги. Из сумки Доманской — в ней была мука — соорудили что-то вроде подушки, и теперь голова больной находилась выше тела. Она была в сознании. Лежала не двигаясь, такая маленькая, измученная, постаревшая; глаза, потускневшие от страданий, были открыты, а из горла по-прежнему вылетали прерывистые хрипы. Иногда она шевелила руками, вытянутыми вдоль тела, теребила плед высохшими пальцами. Алинка опустилась возле нее на колени и вытирала ей со лба пот.
Шум поезда почти исчез, на станции стало тихо. Неподалеку во мраке белели густые заросли жасмина, повсюду разливая приторно-сладкое благоухание. Потом хлопнула дверь — начальник станции пошел домой; и на это безлюдье опустилась ночь, огромная и беззвучная. На небе мерцали островки звезд. В густой темноте, словно красная звезда, алел огонек семафора.
Станецкий взял женщину за запястье, чтобы проверить пульс. Ему пришлось склониться над ней, она напряженно вглядывалась в него, и вдруг лицо ее озарилось мягкой, почти счастливой улыбкой.
— Сынок, — прошептала она.
Станецкий выпрямился.
— Ну, я пошел, — сказал он. — Может, удастся привести врача. До встречи, Алинка.
Сначала в поисках дороги пришлось немного поплутать, потом он зашагал быстро и уверенно; вдоль дороги вилась тропинка, и он шел по ней. Сразу же за тропкой, над глубокой канавой, росли развесистые ивы; длинный ряд деревьев, темный и плотный, прямо указывал путь, залитый звездным светом. А дальше, по обеим сторонам дороги, должно быть, простирались вольные, безбрежные поля, потому что ночь там стояла непроглядная, только у земли, будто застывшая струя воды, светилась полоска жнивья, а небо утопало в мерцающем тумане звезд.
Станецкий пошел быстрее, хотя спешить было некуда. Он знал: старая женщина уже мертва или умирает в эти минуты. Эта смерть ему была безразлична, нисколько не волновала, лишь неудержимый саркастический смех все сильнее душил его, именно этот смех он и пытался подавить быстрой ходьбой. «Собственно, зачем все это?»— в какой-то миг подумал он и остановился: «Теперь, пожалуйста, смейся». Однако это желание уже прошло. Он стоял в темноте и не знал, что делать — повернуть назад или идти вперед. И то, и другое было бессмысленно. Он стоял так и думал: «Все это глупость, нелепость и безумие, сплошная чудовищная глупость».
