— Надеюсь, господа, во второй раз я вам не нужен?

Гестаповец пристально всмотрелся и, только теперь узнав его, ответил:

— Проходите.

Станецкий кивнул головой и обратился к своему спутнику, который уже было повернул к лестнице.

— Это на третий перрон, — громко произнес он, — а на четвертый — дальше.

И лишь тогда, когда поезд тронулся, Станецкий сообщил Яцеку о первой встрече с гестаповцами. Опасаясь сидящих рядом, он. вынужден был говорить намеками, однако юноша и так догадался.

— Вы думаете, они искали меня?

— Похоже.

— Тогда, значит…

Станецкий небрежно прервал его:

— Это значит, что мы едем.

Пригороды Кракова уже давно остались позади, и поезд довольно быстро для военной поры катил по необъятным холмистым полям, исполосованным серебристой рожью и зеленой пшеницей. Июньский день только теперь предстал во всей своей красе. Все вокруг дышало радостью, потонув в блеске солнца и сиянии голубого неба. На лугах уже высились копны сена; округлые, раскидистые ивы, разбросанные среди хлебов, до самого горизонта очерчивали причудливые изгибы окольных полевых дорог.

Вагон был набит до отказа. Сначала, как только подали поезд, Яцек и Станецкий удобно устроились в купе, но перед самым отправлением всех пассажиров оттуда выгнали, так как ехало много военных. Поэтому им пришлось в последнюю минуту в невероятной давке перебираться в другой вагон. Всюду было переполнено. Наконец, в одном из последних вагонов они устроились в коридоре. Поначалу не обошлось без излишней суеты, нервотрепки, неизбежных переругиваний, но стоило колесам загрохотать, как люди, вздохнув с облегчением, что наконец-то поезд тронулся, расселись по своим и чужим чемоданам и начали заводить первые знакомства. Волнения на время улеглись. Поезд был скорый, и наплыв новых пассажиров ожидался только в Тарнуве.

У Яцека и Станецкого был всего лишь небольшой ручной багаж, и им пришлось ехать стоя; они устроились возле окна, где было не так душно. По соседству, прямо рядом со Станецким, расположилась на видавшем виды чемодане немолодая женщина. В свое время она несомненно была очень красива, ибо даже сейчас, несмотря на следы увядания и усталости, лицо ее приковывало внимание. Это было лицо великой, состарившейся актрисы, тронутое морщинами, с выразительными темными глазами, оттененными синевой. Одетая в элегантный довоенный костюм, женщина сидела, откинувшись к стенке, безучастная ко всему. Затем — это было за Краковом — она достала из изящной дорожной сумки папиросу, обыкновеннейшего «юнака», и начала жадно курить, так, как курят заключенные или рабочие, вынужденные делать это украдкой, во время работы затягиваясь и пряча папиросу в руке. Прошло немало времени, прежде чем она, заметив на себе взгляд Станецкого, спохватилась, что держит папиросу столь странным образом. Вздрогнула и тут же вложила ее как полагалось, между пальцами. Но вскоре опять прикрыла «юнака» своей узкой, очень красивой ладонью и докурила так до конца.

Станецкий отвернулся и стал смотреть в окно, хотя мелькающие пейзажи не занимали его. Хорошее настроение гасло и улетучивалось. Ему не дано было знать, что было у этой незнакомой женщины в прошлом, до того, как она отправилась в путь: тяжелый ли принудительный труд на фабрике или долгие месяцы в застенках краковского гестапо «Монтелюпих»; но он ясно знал одно — она прошла через многое, и жизнь, должно быть, порядочно ее поломала, коль оставила в манерах такой глубокий след. Он допускал, что на долю некоторых выпадают несчастья и пострашнее; но этот, казалось бы, незначительный жест приоткрывал завесу над морем унижений, которым нет искупления на земле, и над пропастью рабства, куда повергает людей насилие. И снова вернулись сомнения, терзавшие его несколько часов назад в кафе на Радзивилловской, опять подступила усталость, ощущение бессилия и собственной неприкаянности в этом ослепленном жестокостью мире. Так что же такое человек? «Человек — это сила!»— говорит Он. Да, действительно, из всех живущих тварей только он один сопровождает свое существование таким потоком восхвалений и почестей. Но в то же самое время этот одухотворенный, невероятно искусно скомбинированный сгусток химических соединений, воспевая свободу, надевает на себя вериги неволи с покорностью шлюхи; прославляет разум и отдается во власть самого глупейшего вздора; что-то мямлит о правде и охотно довольствуется ложью; кичится человеческим достоинством и пресмыкается в пыли; тоскуя по вольности, находит свою стихию в дружно марширующей толпе. О, племя безумцев, обуреваемое похотью и преступлениями, страждущее и приносящее страдания, обреченное на вечный вопль, бестолковое движение, сказочные мечты и беспробудное невежество.

А Яцек от души наслаждался поездкой. Сняв шапку и держась за оконные рамы, он высунулся из окна, и теперь ветер трепал ему волосы, обвевал лицо, шею, наполнял легкие, когда тот нарочно, желая захлебнуться воздухом, дышал широко открытым ртом. Солнце стояло в зените и сильно припекало. От всего этого ему было удивительно хорошо, радостно и легко.

Поезд уже ехал по высокой насыпи, внизу зеленели бескрайние луга, здесь пока еще не скошенные, буйные, напоенные, несмотря на жару, прохладной свежестью. Вскоре среди зелени заблестела голубая речушка; вся словно из серебристой жести, она сверкала на солнце, широко разливаясь между извилистыми, кое-где поросшими ивняком, берегами. На мосту поезд засигналил короткими гудками, и Яцек увидел внизу на берегу женщин в красных косынках, с задранными до колен подолами юбок. Они перестали стирать и, заслонясь ладонями от солнца, провожали улыбками проносящийся мимо поезд. Одна из них, совсем еще молоденькая девушка, помахала рукой. К железнодорожной насыпи с лаем неслась лохматая дворняжка, а у самого берега речки по мелководью — сквозь прозрачную и спокойную воду видны были даже камешки на дне — хлюпал голый, дочерна загоревший мальчуган и большущей палкой бил по воде.

Яцека охватило вдруг такое ликование, что захотелось ответить незнакомой девушке. Он как можно дальше выглянул наружу, но речушка и прачки были уже далеко, и его приветствие, конечно же, не было замечено. Но он все равно вытянул руку и помахал несколько раз.

— Молодой человек, — услышал он за спиной недовольный голос, — молодой человек, не заслоняйте окно, совсем ведь задохнуться можно.

Яцек обернулся и увидел перед собой полного мужчину в демисезонном пальто; его лицо горело. Похоже, это был мелкий помещик, возвращающийся после утомительных хождений по городу домой в деревню, куда-нибудь под Тарнув или Сандомеж. Яцек, еще очень возбужденный, приветливо улыбнулся и отодвинулся. Толстяк моментально протиснулся к окну и загородил его широкими плечами.

— Ну, куда это годится, молодой человек? — засопел он гневно. — Заслонил окно, а тут хоть задыхайся…

Яцек, пока еще не истративший запас теплых чувств, теперь улыбнулся Станецкому.

— Красиво, правда?

И тут же покраснел, наткнувшись на холодную усмешку Станецкого.

— Я вижу, вы веселитесь, — сказал Станецкий.

Смуглое лицо юноши залилось краской. Станецкий не

спускал с него глаз.

— Конечно, веселье в общем-то вещь хорошая, но на вашем месте я бы задумался над тем, что произошло, и сделал соответствующие выводы на будущее.

— Не понимаю, — прошептал юноша.

— Жаль. Вы знаете, как называется чрезмерная доверчивость? Не знаете? Очень жаль. Беспечность, вот как это называется, дорогой мой, а при некотором стечении обстоятельств просто-напросто — глупость, непростительная глупость. И молодому человеку, который находится на особом положении, следует быть более осмотрительным. Вообразите, пожалуйста, что некий молодой человек, весьма молодой, вдруг, не зная, с кем имеет дело, доверяется постороннему человеку, грубо говоря — как бы вверяет ему себя. И что же вы можете сказать об этом молодом человеке?

Румянец быстро исчез с лица юноши, он побледнел, во взгляде темных глаз промелькнуло смятение.