Не получилось.

А оборотня прогнала ведьма. Она была гораздо сильнее своих предшественниц и могла многое из того, о чем слыхом не слыхивали даже самые мудрые старики. В Айе втихомолку судачили, что свою великую силу она унаследовала не от матери, а от отца – точнее, от того то ли вампира, то ли демона, который являлся покойнице из самых мрачных чащоб Эгиарских лесов.

По другой версии, не менее популярной в деревне, отцом ведьмы был жрец или колдун из Айн-Джалуты. Известно ведь, что там обитают вовсе не люди, а существа, созданные Абарбанелем – потому они невероятно могущественны, но не имеют души.

В этих россказнях звучало даже что-то вроде гордости за свою ведьму, обладающую огромной властью над порождениями тьмы. И в самом деле, последние пять лет вся Айя жила в мире и покое и уже почти забыла, что смерть может внезапно и бесцеремонно ввалиться к тебе в дом без всякого предупреждения.

Но однажды утром деревня проснулась от отчаянного женского крика.

По утрам в здешних местах царит блаженная тишина, которую не нарушают, а только делают заметнее – до физической ощутимости – заливистое пение лесных птах и упоенный стрекот кузнечиков на лугу, у реки. Здесь так тихо, что порой можно услышать недовольное гудение толстого шмеля, кружащего у самого края леса, или целенаправленный топот крохотных лапок в густом кустарнике на пригорке. Негромкий, робкий шелест листьев, перебираемых нежными пальцами легкого ветерка, журчание реки по камням и корягам и мерное потрескивание стрекозиных крыльев сплетаются в загадочную мелодию, которую со временем перестаешь замечать, как не замечаешь воздуха, которым дышишь.

Крик, особенно такой пронзительный, полный боли и страха, в этой тишине режет уши, как прикосновение ко льду, – до озноба и ломоты в зубах.

Странный гул стоял за рекой, где мелькали среди деревьев темные тени, и какой-то мальчонка внезапно завизжал, показывая рукой на ведьмину лачугу – она была охвачена огнем, и густой черный дым, висевший над пылающей крышей, клубился и уплотнялся, постепенно принимая отчетливую форму чудовищной исполинской фигуры с вытянутым черепом и широко распахнутыми крыльями.

Сама ведьма подплывала к излучине, захлебываясь и путаясь в намокшей одежде, тянувшей ее ко дну. Староста успел еще удивиться, отчего она не села в свою старую долбленую лодку, когда коротко свистнувшая стрела с глухим стуком ударилась ей в спину, и рыжая снова закричала – так тонко и пронзительно кричала однажды лань, угодившая в медвежий капкан, мощные челюсти которого отрубили ей ногу.

А река жила своей жизнью, не обращая внимания на людскую трагедию, что разыгрывалась сейчас на ее берегах. Все так же плескалась вода, колотясь о бурый, обросший ракушками и темно-зелеными густыми скользкими водорослями ствол упавшего дерева. Все так же колыхались на маленьких волнах плотные листья водяных растений; и мелкие сапфировые стрекозки метались над ними, ловя насекомых. Ползла по стеблю лотоса влажно блестящая улитка, тяжело таща вверх свой полосатый домик. Стремительные водомерки носились друг за другом в уютной, прогретой солнцем заводи. Разве что лягушки, гревшиеся в первых утренних лучах, попрятались в тине. Метнулась над чистым песчаным дном стайка молодых окуньков – будто ничего не происходило, и умирающая ведьма краем сознания поймала мысль, что жизнь продолжается уже без нее, вне ее, мимо. И ускользающее время не ухватить, как не поймать руками летящую стрелу.

Ведовка еще сопротивлялась, из последних сил пыталась добраться до сельчан, надеясь на помощь и защиту, но они стояли, скованные ужасом по рукам и ногам, обратившись в соляные столпы, не имея сил двинуться с места и хоть что-то предпринять. Люди не предавали свою ведьму, просто они не знали, что делают в таких случаях, когда бессильна даже могущественная колдунья.

Страшнее всего неведомое. Жители Айи не раз сражались и с оборотнями, и с упырями, и даже с одним демоном марбасом, чья шишковатая голова больше полувека украшала капище Ингельгейма, но они не понимали, с чем столкнулись на сей раз.

Вторая стрела угодила точно между лопаток, и несчастная женщина, схватившись руками за лист кувшинки в столь же отчаянной, сколь и безнадежной попытке удержаться на поверхности, ушла под воду, тут же окрасившуюся в нежный розовый цвет. Только мелькнул рыбьим хвостом край ее темного платья, и какое-то время были видны сквозь прозрачную толщу, пронизанную солнечными лучами, густые красноватые волосы, колеблющиеся, как водоросли.

Это волнующееся розовато-бурое пятно поплыло дальше, к перекатам, и оно было единственным, что осталось людям не только от ведьмы, но и от всей их прежней жизни.

К ним в одночасье пришли война и смерть, а может, что-то похуже смерти – они еще толком не поняли, как не могли сообразить, что им делать: хвататься за топоры и копья и пытаться защитить свой дом и своих детей или же опуститься на колени и сдаться на милость неведомому чудовищу – авось и ему нужны верные слуги.

И староста, указывая на убийцу деревянным жезлом, вскричал страшным сорванным голосом:

– Великая тварь!

Потому что существо, которое стояло на том берегу с луком в руках, человеком не являлось…

Они не спрашивали друг друга, что привело их в когорту Созидателей – элитный и самый известный отряд смертников: жажда славы, жажда забвения, отчаянная отвага, безумство или что-то еще. Это не имело значения, как не имели теперь значения титулы, имена и минувшее.

Ульрих с Лаханданом даже не поинтересовались, откуда Ноэль столько знает об одержимом оборотне, как он не донимал их расспросами о том, кто научил их так сражаться.

Они признавали друг за другом право на прошлую жизнь, которая закончилась в ту минуту, когда они переступили порог казармы, – и право на тайну.

Дружба заключается вовсе не в том, что ты доверяешь свои тайны другому, а в том, что другой, не спрашивая, принимает тебя как есть, со всеми потрохами – и с твоим прошлым, и с тайнами в нем, какими бы страшными они ни оказались. И в этом смысле дружба ничем не отличается от любви.

Они шли по площади Праведников, молодые, веселые, красивые.

Лахандан гордо нес прекрасную голову, и ветер шаловливо играл его серебристыми кудрями. Доспехи он, конечно, оставил в казарме, и столичные модники с завистью разглядывали его серо-голубые одежды, шитые серебром. Высокую шею с голубыми прожилками вен украшало драгоценное ожерелье из аквамаринов, сапфиров и голубых кварцев. Тонкую талию охватывал широкий серебряный пояс, за которым торчали в ряд рукоятки трех кинжалов. Стройные ноги были обуты в высокие жемчужно-серые сапоги.

Ноэль по случаю праздника нарядился в шелковую рубаху цвета молодой хвои с открытым воротником и пышными кружевными манжетами, которая великолепно подчеркивала его золотистую кожу, и волосы цвета высвеченной солнцем пшеницы, и темно-зеленые глаза. Жилет был сделан из той же рыжей кожи, что и сапоги. На бархатных зеленых штанах красовался дракон, вышитый серыми и рыжими шелковыми нитками. На груди на тонкой золотой цепочке болталась маленькая подвеска – изумрудная капля в простой оправе.

А герцог Де Корбей выбрал костюм, в котором преобладали фиолетовые, лиловые и сиреневые оттенки: бледно-фиолетовую рубаху, штаны в широкие лиловые и сиреневые полосы и лиловые сапоги из мягкой кожи, стянутые сиреневыми шнурками.

Каждый из них был хорош, как принц, но втроем они выглядели настолько неотразимо, что девушки за их спиной возбужденно перешептывались и хихикали, гадая, обратят ли на них внимание прекрасные господа. Однако молодые люди, к великому сожалению очаровательных кокеток, искали наслаждения для желудка, а не для души.

Впрочем, чегодайцы утверждают, что душа как раз и находится в желудке, а потому, ублажая его изысканной едой и благородными напитками, человек растет духовно. По той же причине, говорят они, когда душа уходит в пятки от страха, на самом деле что-то сжимается внутри живота, будто кишки наматывают на кулак. И сие обстоятельство служит еще одним доказательством истинного местопребывания этой хрупкой и бесплотной субстанции.