Высокие, плечистые, стройные, затянутые в черное неясного, но явно незнакомого покроя. Нездешние. Смуглые, неуловимо похожие лица были безмятежно спокойны, их не волновали крики раненых, не коробил вид мертвых и искалеченных, и не смущало присутствие живых. Они вообще были не отсюда, а как бы со стороны. Как за стеной из тонкого стекла, где их не могли настичь сострадание и милосердие. Но – и это стало самым страшным – они, и именно они были самым уместным в здешнем малом аду, естественным, как неотъемлемая часть пейзажа. И именно эта их естественность ужаснула выжившего.

Головы стоящих на краю поля синхронно поворачивались то в одну, то в другую сторону, словно черные паяцы впитывали происходящее, желая запомнить мельчайшие детали и унести их с собой навсегда.

И уже совсем далеко от воина, у одной из повозок, облокотясь на нее точеной рукой, стояла женщина. Лицо ее в стремительно надвигающихся сумерках показалось ему молодым и ослепительно красивым.

Она улыбнулась и призывно помахала ему…

Несмазанная телега скрипела так, что в ночной тишине ее было слышно издалека. Впрочем, издалека ее скрип более напоминал крики страждущих в Подземном мире.

Высокий и тощий как жердь человек в широкополой черной шляпе с драным пером неопределенного цвета и неизвестного происхождения шагал впереди костлявых одров и что-то исступленно бормотал себе под нос. Луна, блеклая, стылая, больше всего похожая на лежалую голову овечьего сыра в синеватых пятнах плесени, казалось, не желала глядеть на него и все натягивала на себя, как рваный плащ, какое-то мутное облако. А ветер упорно относил его в сторону, и тогда бледно-желтый луч выхватывал из темноты узкое коричневое лицо с втянутыми, изъеденными щеками, крючковатый нос и мрачные провалы, в которых дико блестели белые глаза.

Походка его тоже представлялась странной – как если бы к телу вместо ног прикрепили две оглобли. Они не сгибались в коленях, и путник шагал вихляющей и подпрыгивающей походкой деревянной марионетки, которую невпопад дергает за веревочки неумелый кукловод. Но непослушные конечности мало волновали путешественника. Всю дорогу он вел непрекращающийся спор с кем-то невидимым: размахивал руками, широко и беззвучно разевал рот, неожиданно полный острых волчьих зубов, и протестующе мотал головой, причем с такой яростью, что стороннему наблюдателю могло показаться, что рано или поздно она слетит с костлявой шеи и лопнет переспелой дыней, ударившись о придорожный камень.

Кони, более похожие на собственные скелеты, уныло волокли дребезжащую телегу, доверху набитую кошмарным грузом, на который не позарился бы даже самый неразборчивый грабитель. Людские тела, сваленные беспорядочной кучей, – вот что вез в ночи черный странник.

Еще одна деталь, незаметная поначалу, усиливала ужас происходящего. Потертая конская упряжь и битые борта повозки были увешаны разнообразными колокольчиками: большими и маленькими; медными, серебряными и бронзовыми; простенькими и затейливо расписанными. Все они болтались и сталкивались, подпрыгивали на ухабах, но не издавали ни звука, как не слышно было ни топота копыт, ни голоса человека.

Он остановился на перекрестке четырех дорог, кутаясь в черный плащ, и лошади его послушно застыли на месте.

А место не принимало их, протестовало как могло, со всей яростью и бесстрашием дикой природы. Ветер усиливался, будто перед грозой, кренил могучие деревья и обрывал с них листву, тоскливо выл в кронах и закрутил на дороге маленькие смерчики из пыли. Луна, бледнея, скрылась за тучами и только изредка мелькала в рваных просветах. Зловещие иссиня-черные тени беспорядочно метались по земле, и, наверное, поэтому казалось, что тела в телеге еще шевелятся и с мольбой тянут к кому-то руки. Натужно скрипели старые стволы; и вскрикивали вдалеке ночные птицы – конечно же, птицы, кому еще кричать в этой непроглядной тьме?

Но двум крестьянам, которые прятались в густых зарослях дрока, в десятке шагов от западной дороги, ведущей в столицу, неотвязно чудились жалобные человеческие стоны. Они слышали мужские, детские, женские и старческие голоса, несшиеся из набитой доверху повозки. Голоса молили о помощи и пощаде, и это было так невыносимо, что младший зажмурился и изо всех сил закрыл уши ладонями. Но это нисколько не помогло. Стоны и шепот звучали у него в голове, и от них не было избавления. Юноша напрягся, задрожал и вскочил бы на ноги, кинулся бы наутек, прочь от этого ужаса, тем самым обрекая себя на верную гибель, если бы второй крестьянин не придавил его за плечи к земле.

– Лежи, – яростно прошипел в самое ухо. – Лежи, дурак. Не дергайся.

Его шепот невозможно было услышать за десять шагов, да еще сквозь свист и завывания ветра, усиливавшегося с каждой минутой, однако хозяин телеги насторожился. Он весь вытянулся, как охотничий пес, сделавший стойку на добычу, и затрепетал, будто голодный хищник в предвкушении свежей крови. Голова, увенчанная нелепой шляпой, медленно поворачивалась из стороны в сторону, и несмотря на то, что прятавшиеся не могли видеть его лицо, они были уверены: белые глаза напряженно всматриваются в темноту, и достаточно единственного мелкого движения, чтобы выдать себя. И хотя они обливались ледяным потом от ужаса и нижняя челюсть у молодого прыгала так, что пришлось упереться ею в свежую кротовину, набивая рот прелой землей и травой, а старший вцепился зубами в ребро ладони, – но оба не могли и не хотели отвести взгляд от черной фигуры. Смотрели как завороженные, как на самое прекрасное зрелище в своей жизни, и их все сильнее, все неодолимее тянуло туда, к нему, на перекресток.

Даже долгие годы спустя, вспоминая об этой ночи, они вздрагивали и затравленно оглядывались, будто бы безмолвный преследователь вновь стоял у них над душой. Они рассказывали, что черный липкий страх, похожий на холодную болотную жижу, понемногу поглощал все их существо и воля их ослабела настолько, что вскоре они сами бы вышли из своего укрытия и покорились бы неизбежному.

Двух крестьян из деревни Тайба, возвращавшихся в тот день со столичной праздничной ярмарки и пожелавших сэкономить пять медных грошей на ночлеге в придорожном трактире, спасла случайность.

Внезапно – они так никогда и не узнали причины – странник обернулся, как если бы его позвали откуда-то снизу, из-под поверхности дороги, и утратил интерес к затаившейся жертве. Несколько минут он стоял неподвижно, склонив набок голову, как стоит угодливый слуга, боящийся упустить хотя бы слово из речи своего господина, а потом заторопился прочь, по северной дороге. Не прошло и минуты, как тьма поглотила его нескладную фигуру, тощих коней и скрипучую телегу с ее жутким грузом. Тут же и ветер затих, и даже луна, осторожно выглянувшая из-за тучи, засветила приветливее.

Крестьяне еще полежали в кустах, приходя в себя. Сердце колотилось о грудную клетку, будто испуганная пичуга, перед глазами плавала мутная зелень, в висках и затылке ломило, как если бы они долго ныряли на большую глубину, а теперь никак не могли надышаться. Воздуха не хватало, и им казалось, что грудь набили влажными тряпками. К тому же они то и дело боязливо вздрагивали от каждого шороха. Наконец старший из них, сорокапятилетний Ланао, встал, сперва, правда, на четвереньки, затем выпрямился и несколько раз переступил на ватных ногах.

– Ничего, – просипел он. – Ничего, малый. Поднимайся. Обошлось.

Его младший спутник не то пискнул, не то всхлипнул в ответ. До этой ночи он полагал, что в свои восемнадцать многое видел, многое пережил и его трудно чем-нибудь испугать. Когда ему исполнилось пятнадцать, на деревню напала банда грабителей под предводительством огромного рыжебородого хварлинга. В тот день он дрался плечом к плечу со взрослыми мужчинами; и две его стрелы наверняка попали в цель. А прошлой весной Ургали одним багром завалил оголодавшего матерого волка, выскочившего из леса на окраину Тайбы. Теплая, прочная куртка, сшитая матерью из шкуры побежденного зверя, постоянно напоминала ему об этом подвиге, так что юноша был уверен в том, что уже прошел испытание страхом и больше ему в этом мире бояться нечего.