Вдруг зашевелились фигуры и знаки таблицы на экране. Поползли, налезая друг на друга, пестрые треугольники, квадраты и круги.
Раздался последний звучный аккорд необыкновенной силы и красоты. Фигурки исчезли. С экрана на нас смотрело лицо человека.
Но какого человека! И какое лицо!..
Мы оба отшатнулись от экрана.
Оно было, если можно так выразиться, ослепительно черным.
Губы и нос были красиво и четко очерчены. На лице и черепе не было ни одного волоска. Темные глаза глубоко сидели в глазницах. В мочке левого уха висела серьга — грушевидный, переливающийся огнем искр камень. Незнакомец поглядел на нас своими блестящими глазами и лукаво улыбнулся. Сверкнул ряд белых зубов.
Наконец улыбка сошла с его лица, и он заговорил медленно, торжественно. Это был уже знакомый нам глубокий, низкий голос. Щелкающие короткие слова, каждое из которых заканчивалось тягучей гласной.
Сначала меня бросило в жар, потом в холод. Нервно дрожали руки, учащенно билось сердце. В мозгу мелькнула догадка, невероятная, фантастическая...
— Володя! — воскликнул я хрипло. — Ведь это житель другого мира, другой планеты!
А таинственный человек продолжал говорить. Вот он остановился, передохнул, показал рукой себе на грудь и произнес несколько раз:
— Горхща-а! Горхща-а!... Горхща-а!..
Было непонятно, то ли он назвал свое имя, то ли выразил на своем языке понятие, соответствующее нашему слову «человек».
Позади него была, очевидно, прозрачная доска. Он взял грифель черного цвета и начертил посреди доски круг, перечеркнув его вертикальной линией. Получилось что-то вроде нашей буквы «Ф». Потом, отойдя в сторону, он прощелкал какое-то слово... Значок, написанный на доске, зашевелился, покачался и пополз в левый верхний угол доски. Затем человек снова подошел к доске и написал на ней другой значок, схожий с нашей печатной буквой «Г», под ним поставил палочку. Значки постояли, пошевелились и тоже поползли в левый верхний угол, заняв место рядом с прежним значком. Человек написал еще новый значок, подобный нашей печатной букве «Т», и поставил под ним две палочки. И эта комбинация знаков уползла к прежде написанным. Так он писал новые значки, ставил под ними ряд палочек, с каждым разом увеличивая их число на одну, оборачивался к нам, говорил какое-то слово; значки уползали, становились в ряд. Стало ясно, что нам демонстрировались цифры. Их оказалось десять. В этом мире, догадались мы, была, как и у нас, принята десятичная система счисления.
Когда значки исчезли, человек отодвинулся в сторону, улыбнулся, взмахнул рукой. На доску, откуда-то сбоку, выполз прямоугольный треугольник и три квадрата. Треугольник остановился, квадраты поползли к его сторонам, и мы увидели графическое изображение известной теоремы Пифагора. В точках пересечения прямых появились значки — буквы. Комбинация этих букв стала в ряд под чертежом. Соединенная какими-то новыми значками, она ясно демонстрировала алгебраическое изображение теоремы.
Следом за этим на доске появилась таблица. Если бы на месте незнакомых иероглифов стояла латынь химического шифра, получилось бы какое-то подобие таблицы Менделеева.
И вдруг мы поняли... Наши далекие собратья разговаривали с нами языком, понятным для всех. Есть истины, общие для всех. Их демонстрировали нам в виде чертежей, формул и таблиц.
Но в языке ни одного знакомого слова! Даже сочетания звуков совершенно чужие.
Мы многого не поняли в основном из-за непонимания знаков букв, но то, что нами было понято, оказалось совершенно таким же, как и у нас на Земле. Можно ли этому удивляться? Может ли на той, далекой планете сумма площадей квадратов, построенных на двух катетах прямоугольного треугольника, не быть равной площади квадрата, построенного на его гипотенузе? Или, например, чтобы результаты в действиях таблицы умножения были иными, чем на нашей, земной таблице?
— Конечно, нет, — ответил Владимир. — Они не могут быть иными. Дважды два будет четыре и на Земле, и на Марсе, и на других планетах.
— Совершенно верно, — вмешался я. — Только эта идея, эта истина может быть иначе выражена. Известно, что не всегда у всех народов Земли была принята десятичная система счисления. В древнем Вавилоне была, например, шестидесятичная система. В написанном числе у нас каждая цифра (значок), поставленный слева, больше правого в десять раз. У вавилонян он был в шестьдесят раз больше. Между прочим, следы этой системы дошли и до нас: мы делим время по вавилонскому образцу. Один час у нас равен шестидесяти минутам, и одна минута равна шестидесяти секундам. Значит, если и по нашей системе счисления и по системе вавилонян дважды два будет четыре, то-есть результат будет в обоих случаях выражен однозначным числом, то для обозначения результата умножения трех на четыре нам потребуется двузначное число, а вавилонянину здесь достаточно, было бы одного знака.
— Но, как мы убедились, — продолжал Владимир Сергеевич, — на этой планете принята именно десятичная система счисления, система наиболее совершенная, принятая сейчас и на всей нашей Земле. И то, что нам показали графическое изображение теоремы Пифагора, доказывает, что и им, как и нам, известно, что она едина для обеих планет, едина для всей вселенной. И те вечные, неизменные законы математики, физики и химии, которые нам были продемонстрированы, являются частью неизменных и вечных законов природы.
Мы сидели ошеломленные...
Владимир Сергеевич встал, выключил аппарат и снова сел, забыв включить свет. Так молча сидели мы в слабом свете ущербной луны, приходя в себя еще минут двадцать.
— Может ли быть, что эта передача чья-то мистификация? — спросил я. — В прошлом веке произвела сенсацию книжка, изданная одним американцем, за подписью крупного ученого-астронома, о будто бы виденных им на Луне разумных существах.
— Делать это, — ответил Владимир Сергеевич, — можно, только предположив, что на нашей планете есть еще несколько телевизоров, принимающих передачу на тысячу сто строк разложения, на волне, не присвоенной ни одному передатчику мира. Зачем же мистификатору понадобилось воспользоваться именно этими неблагоприятными для него обстоятельствами?
Не выяснив окончательно, что за передачу поймал телевизор Владимира Сергеевича, мы решили о виденном молчать. Ведь можно нашуметь и ввести людей в заблуждение, а самим стать посмешищем.
Два вечера дежурств возле включенного телевизора прошли безрезультатно. На третий вечер я предложил дежурить по очереди, по одному часу. Так и порешили. С восьми часов на дежурство стал я. Но и этот вечер прошел безрезультатно. В следующий, четвертый вечер дежурить начал Петя. Он сел у штурвала, потихоньку поворачивая его. Невыспавшиеся в эти дни, мы с Владимиром Сергеевичем валялись на кроватях. Глаза слипались, я засыпал.
Внезапно раздался ясный, чистый аккорд колоколов. Нас словно ветром сдуло с постелей. В две секунды мы были у экрана, вглядываясь в геометрию таблицы настройки.
Лицо Пети сияло. Ведь он первый поймал таинственную станцию! Мы не стали его разубеждать.
Мы рассчитывали, что наша вторая встреча с диктором из «неведомого» пройдет спокойно, но я уже заранее почувствовал сердцебиение, сухость в горле.
Учащаясь, гудели аккорды колоколов, забегали разноцветные фигурки и знаки на экране.
Точно зная, кого увидим, мы все же вздрогнули.
Как и в прошлый раз, помедлив, диктор улыбнулся. Теперь он нам еще больше нравился: весельем, добродушием, уверенностью сияло его лицо.
Но голос, режущие слух звуки и слова! Какая-то смесь шипящих, скрипящих, скрежещущих звуков.
Мы старались не только видеть, но и запоминать.
Телеобъектив, видимо, отодвинулся назад, и мы увидели диктора во весь рост с головы до ног. Он оказался пропорционально сложенным человеком. Одежда его состояла из широких и длинных, собранных у щиколоток шаровар, короткой, с короткими же, до локтя, рукавами куртки и плаща-накидки. Все это было из легкой, похожей на шелк ткани. На ногах было нечто вроде сандалий.
