Ночевная: Скажу все равно…
Григорьев: Товарищ…
Ночевная (в дверях): Вот и хорошо. Ничего плохого? Чего же вы испугались? Совет командиров разрешит мне пить у вас чай… с московскими конфетами… (Выбежала.)
Григорьев: Товарищ Ночевная… (спешит за ней, но наталкивается на Белоконя.) Черт… Ну, чего нужно… Чего лезешь?
Белоконь: Игорь Александрович…
Григорьев: Ну, что такое?
Белоконь: Вы говорили Георгию Александровичу… насчет этого… вот, что гвоздей накидали…
Григорьев: А пошел ты к черту, какое мое дело! Набросал, набросал…
Белоконь: Извините, Игорь Александрович, а только нехорошо это с вашей стороны… вызвали вы меня.
Григорьев: Тебе уезжать отсюда надо.
Белоконь: Это вы истинную правду сказали, что уезжать, потому я совсем не механик, одни неприятности. А только куда я поеду?
Григорьев: Куда хочешь.
Белоконь: Так не годится, Игорь Александрович. Как ваш папаша, так и вы сами много от меня имели помощи в делах ваших, а теперь на произвол течения жизни… так не годится…
Григорьев: Об этом приходи вечером поговорить.
Белоконь: Да вас вечером дома даже никогда и не пахнет.
Григорьев: Как у тебя часы пропали?
Белоконь: Да как пропали? Вытащили… Гедзь, наверное, вытащил.
Григорьев: Почему Гедзь?
Белоконь: Да он возле меня вертелся все время. Он и вытащил…
Григорьев: Когда?
Белоконь: Да утречком, наверное.
Григорьев: Ну, иди…
Белоконь: В совет меня ихний вызывали… с автоматом этим…
Григорьев: А ты не ходи…
Белоконь: Да от них не скроешься, следят проклятые!
Григорьев: Впрочем, все равно…
Белоконь: А как мне за часы, стоимость, значит. Триста рублей…
Григорьев: Заявление подал?
Белоконь: А как же, самому главному инженеру. Он сказал, что полагается будто.
Григорьев: Ну, убирайся.
Дмитриевский (входит): Ты чего здесь?
Белоконь: Вызывали.
Григорьев: Интересно, Георгий Александрович, как в таких случаях полагается платить: вот часы пропали у Белоконя.
Дмитриевский: Я думаю… ведь мы все под угрозой.
Белоконь выходит.
Дмитриевский: Игорь Александрович, у вас все случаи воровства собраны?
Григорьев: Все до единого.
Дмитриевский: Я требую обыска, не соглашаются.
Григорьев: Они никогда не согласятся. Как же, оскорбление коммунаров!
Входят Воргунов и Шведов.
Воргунов: А я не вижу никакого смысла. Простое варварство, и при этом мелкое, провинциальное.
Шведов: Как это — мелкое? И смысл — ого! Вот увидите, какой будет смысл.
Воргунов: А я требую, чтобы немедленно сняли. И наказать того, кто это сделал.
Шведов: Наказать может только совет командиров…
Блюм вошел, слушает.
Воргунов: Ну, что же, доберусь и до совета командиров.
Входят Крейцер, Собченко, Забегай.
Блюм: Но это же шутка, что ж тут такого, на меня еще не такое вешали…
Воргунов: К черту! Или производство, или балаган!
Шведов: Это социалистический метод.
Воргунов: Глупости. Варварство! Здесь и не пахнет социализмом.
Крейцер: На кого это гром и молния, Петр Петрович?
Шведов: Да, мы снимем…
Воргунов: На станках рогожные флажки. Заграничные драгоценные станки и… рогожки. Отвратительно.
Собченко: А если норма не выполнена?
Воргунов: Кто не выполнил? Станок не выполнил? Вы не выполнили! Ну и надевайте на себя что хотите, а станков не трогайте! Это же некультурно.
Блюм: Ай, нехорошо, товарищи коммунары. Разве так годится делать: ваш завод такой хороший, а вы на него всякую гадость нацепили…
Крейцер: А мне это нравится, Петр Петрович. Смотрите, как все заволновались.
Воргунов: Девка, которой ворота дегтем вымазали, тоже волновалась, иные даже вешались. Может быть, и в моей квартире двери дегтем вымажете? Старый мерзостный быт. Благодарю вас. Решительно протестую.
Крейцер: Н-нет…
Забегай: И я протестую.
Воргунов (удивленно): А вы чего?
Забегай: На моем «самсон-верке» тоже рогожный флаг.
Воргунов: Ну, значит, вы виноваты.
Забегай: Честное слово, не виноват. Виноват Вальченко, не подает приспособлений. А я все-таки протестую. И знаете что? Вот садитесь. Мы, старые партизаны…
Воргунов: Ну что? (Сел.)
Крейцер: Интересная парочка.
Блюм: Они же друзья!
Дмитриевский: Легкомыслие какое-то…
Вышел, за ним — Григорьев.
Забегай: Знаете что? Давайте устроим демонстрацию.
Воргунов: Как же это? Дурака валяете…
Забегай: Нет, серьезно. Попросим Жучка. Он командир оркестра и все может. Возьмем флаги и… демонстрацию. «Марш милитер» и лозунг «Руки прочь от трудящихся старых партизан». Насчет наших огнетушительных заслуг тоже можно выставить. Разобьем два-три окна в комнате совета командиров, но, конечно, за наш счет. Красиво.
Шведов: Вы ему верьте, Петр Петрович. Он и сам флажки навешивал.
Воргунов: Как же вы?
Забегай: Среда заела, Петр Петрович.
Воргунов: Все равно, я вешаться не буду, ничего не добьетесь. А в цех не пойду.
Блюм: Товарищи коммунары, вы как хотите, а я пойду поснимаю флажки. Мне жалко смотреть на товарища Воргунова. Такой человек, а вы с ним поступаете, как будто он кого-нибудь зарезал.
Воргунов: И формально неправильно: кто постановил, кто выбирал станки? Сам Забегай на своем станке навесил?
Шведов: Правильно. Снять…
Забегай: Смыть пятно позора с механического цеха.
Блюм: Идем.
Крейцер: Ну, ладно — идите.
Забегай: А старые партизаны идут чай пить. После победоносной демонстрации.
Воргунов: Вот это другое дело. Чай люблю.
Все вышли, кроме Собченко.
Торская (заглядывает): Санчо, скоро совет?
Собченко: Вот пойду посмотрю, как ужин, — да и на совет. (Вышел.)
Торская берет одну из книг на столе Захарова и усаживается за этим столом.
Вальченко (входит): Редкая удача: вы одни.
Торская: Дорогой Иван Семенович, я вас целый день не видела.
Вальченко: У вас в слове «дорогой» нет никакого выражения.
Торская: Это я нарочно так делаю.
Вальченко: Экзамен продолжается, значит.
Торская: Продолжается. Не можете ли вы сказать, Иван Семенович, что такое любовь?
Вальченко: Это я прекрасно знаю.
Торская: Скажите.
Вальченко: Любовь — это самое основательное предпочтение Надежды Николаевны всякому другому имени.
Торская: В вашей формуле любви Надежда Николаевна обязательно присутствует?
Вальченко: Непременно.
Торская: Садитесь.
Вальченко: Куда?
Торская: Садитесь. Единица.
Вальченко: Почему?
Торская: Несовременно. Устаревшая формула, примитив. Это годится для феодального периода.
Вальченко: В таком случае я могу привести другое определение любви, которое более современно и даже злободневно.
