Воргунов: Да ведь и я такой же…
Зырянский: Синенький, давай отбой.
Сигнал во дворе. Толпой вваливаются коммунары. Большинство мокрые, черные, измазанные, обгоревшие, все бурно веселые. На секунду задерживаются возле Вальченко, Блюма, Воргунова и убегают наверх. Приходит на свое место и мокрый Лаптенко и, улыбаясь, заглядывает всем в лицо. Деминская спешит убрать в сторону бархатный коврик на лестнице. Ей кто-нибудь помогает.
Обрывки фраз:
— Товарищ Вальченко, как ваше здоровье?
— Что же теперь?
— Там стульев штук триста.
— Это я вас из огнетушителя тушил, товарищ Воргунов.
— Значит, и костюм за ваш счет.
— А может, он был старый.
— Вот кто хорошо действовал. Как тебя зовут?
— Лаптенко, Гриша?
— Он молодец.
— Ему хорошо, у него спецовка подходящая.
— Как раз для пожаров.
— Его надо сейчас принять.
— Идем купаться, корешок…
— Соломон Маркович, а я говорил вам.
— Это горел старый мир.
— Ишь ты какие: старый мир…
— Выходит так, что и тушить не надо было.
— А за что я вам пошью новые костюмы?
— Заработаем.
Троян (входит): Чему я больше всего поражаюсь, это что мои очки уцелели.
Торская: На кого вы похожи, Николай Павлович!
Троян: Горел.
Общий смех. Троян не столько обгорел, сколько изодрался.
Воргунов: Где это вас так?
Троян: Это мы разбирали маленькую кладовочку.
Жученко (вводит толпу с огнетушителями. Уже и раньше многие приносили их): Что же вы побросали? Ставьте здесь.
Захаров: Ну, Соломон Борисович, ожили?
Блюм: Потушили. Ах, как я люблю этих коммунаров! Это же замечательно!.. Вы знаете? Постойте, сколько же огнетушителей истратили? (Поднялся с дивана. Начинает считать.) Один, два, три…
Жученко: Да зачем считать, сколько их было?
Блюм: Сорок штук.
Жученко: Все истратили, сорок, значит…
Блюм (в ужасе): Сорок штук?! Не может быть… Алексей Степанович, как же так?
Захаров: Что, много?
Блюм: Алексей Степанович, разве же так можно? Где же набрать столько денег? Сорок огнетушителей на такой маленький пожар… Это же безобразие.
Общий хохот. По окнам пробежали огни авто.
Синенький (встает): Крейцер приехал.
Все подтягиваются, как могут, поправляют одежду. Встает и перевязанный Вальченко. Зырянский вытягивается на верхней ступеньке, за ним Синенький с сигналкой. Зажегся свет.
Крейцер (входит): Ну, как? (Принимая рапорт, прикладывает руку к козырьку фуражки.)
Зырянский: Председателю Правления трудовой коммуны имени Фрунзе дежурный по коммуне командир второго отряда Зырянский отдает рапорт: в коммуне имени Фрунзе все благополучно. Коммунаров двести один, раненых (посмотрел на Вальченко) один.
Крейцер: Вот, дьяволы…
Смех, приветствия, рукопожатия.
Занавес
Акт четвертый
Большая комната совета командиров. В левой стене два окна. В правой стене, ближе к заднему плану — двери. Под стеной бесконечный диван, обитый зеленым бархатом с низенькой простой спинкой. Этот диван проходит даже сзади двух письменных небольших столов: один у задней стены — Жученко, второй у левой стены — Захарова. Перед столами по два кресла, а перед столом Захарова небольшой столик. У правой стены на авансцене широкий турецкий диван, тоже обитый зеленым бархатом. На полу большой ковер.
На стенах портреты, диаграммы соцсоревнования, портреты ударников. Комната совета командиров уютна, и нигде дешевых украшений, наклеенных кое-как бумажек. Все сделано солидно.
Вечер. Горят электрические настольные лампы и потолочный свет. Жученко сидит за своим столом.
Шведов (входит): Мы сейчас кончаем, Жучок.
Жученко: Совет после ужина сделаем.
Шведов: Добре.
Собченко (в повязке дежурного): Как с ужином? После комсомольского или после совета?
Жученко: Как только комсомольское кончится, давай ужин.
Собченко: Только вот беда: инженеры и конструкторы будут ожидать, пока мы поужинаем?
Жученко: Да чудак какой! Пригласи их поужинать…
Собченко: Правильно… А здорово сегодня!
Жученко: Ты, Шведов, молодец. Сегодня комсомол взял завод в руки…
Шведов: Да… Сколько сегодня машинок?
Жученко: Тридцать шесть.
Шведов: Хорошо. До пятидесяти близко. Вот тебе и ласточкин хвост.
Жученко: С воровством плохо. Ничего в руках нет.
Собченко: Забегай подозревает в краже масла Федьку и Ваньку Синенького.
Жученко: Не может быть…
Собченко: А вот я уверен, что на совете и воровство откроется. У пацанов есть какие-то намеки.
Шведов: Ну, идем на собрание, а то там Клюкин уже парится.
Шведов вышел. В дверях Воробьев и Наташа.
Воробьев: Жучок, задержись на минуту.
Жученко: Ну добре.
Собченко: А эти влюбленные все ходят.
Воробьев: Вот подожди, Санька, и ты влюбишься когда-нибудь.
Собченко: Чтобы я такую глупость мог на своем лице размазать? Да никогда в жизни. На тебя вот смотреть жалко. Что твоя физиономия показывает, так и хочется плюнуть.
Воробьев: А что?
Наташа: Смотри ты какой! А что она показывает?
Собченко: Да ты посмотри на него. Разве можно при всех такое показывать? Написано прямо: Наташа лучше всех, лучше солнца и месяца. Я на месте Алексея Степановича не поехал бы. Стоит, ты понимаешь, какой-нибудь телеграфный столб, а ему померещится, что это «ах, Наташа». Он и влепится всем радиатором.
Воробьев (хватает Собченко в объятия и валит его на диван): Будешь вякать?
Собченко: Да брось, ну тебя, зайдут сюда. (В дверях.) Все-таки, Жучок, ты с ним осторожнее. С ним только по телефону можно разговаривать. (Ушел.)
Жученко: А вид у вас в самом деле… на шесть диезов.
Воробьев: Подумай, Жучок, кончаются наши страдания. Ты только помоги.
Жученко: Да чем тебе помогать?
Воробьев: Самое главное, чтобы Наташу не мучили. Она этих ваших командиров боится, как шофер пьяного…
Жученко: А ты сам приходи в совет, я дам тебе слово. Да ничего такого страшного и не будет. Против вас только Зырянский. Это уже известно.
Воробьев: Самое главное, Наташа, ты не бойся. Мы такого ничего плохого не сделали.
Уходят все. Пауза.
Входят Крейцер, Захаров, Дмитриевский и Троян. Крейцер и Троян усаживаются на широком диване. Захаров разбирается в бумагах на столе. Дмитриевский ходит по комнате. Закуривают.
Крейцер: Здесь можно и покурить… Ну, я доволен. Молодцы комсомольцы. Замечательно правильная у них постановка. Хорошая молодежь…
Захаров: Да, горизонты проясняются…
Крейцер: Проясняются горизонты, Николай Павлович? А?
Троян: Наши горизонты всегда были ясными, Александр Осипович. Это, знаете (улыбается), на дороге пыль. Бывает, подымаются вихри такие…
Крейцер: Вы прелесть, Николай Павлович, честное слово. Ну а все-таки еще и сейчас у вас есть темные тучки, места разные.
