Однажды задавшись вопросом: а кто я, что есть мое? – человек постепенно мельчал и совсем растворился в несобственном, чуждом пространстве, пока один остроумец не признал наконец, что это лицо на песке – лицо эгоиста-единственного – смывает прибоем без всякого собственного остатка, теперь уже окончательно.

Вернемся назад и заметим: не этого ведь искал Штирнер. Его эгоист не стремится к забвению, напротив, он жаждет всей полноты бытия – для него в уравнении «Бытия и Ничто» второе лишь рамка для первого, главного. Штирнер в действительности не ищет для своего эгоиста, или себя самого как эгоиста, смерти, провала в Ничто – он ищет как раз основания, солидной и неотъемлемой позитивности, на которой возможно бы было построить единственно-эгоистическое существование, вполне обособленное от чуждого мира вещей и событий. В этом трагедия Штирнера, его неотрефлексированная раздвоенность: на классическое-утвердительное, на неклассическое-отрицательное, на вчера и на завтра философствующей Европы. По мысли его, сейчас мы отбросим всё лишнее, то есть несобственное – и там-то, в остатке откроется истина, суть моего и меня самого. Штирнер пробует то, что еще станет деструкцией Хайдеггера, деконструкцией Деррида, на деле – in vivo, а не in vitro. Он разбирает завалы из призраков не для того, чтобы похоронить эгоиста поглубже, а для того, чтобы освободить эгоиста, уже похороненного под теми завалами. Тем более жаль, что ничего не выходит. «Что же остается, если я освобожусь от всего, что не есть я? Только я и ничего другого, кроме меня». Что же за Я – остается?

Чем больше я трачу себя, отщипывая от себя по кусочку, по призрачку, тем меньше меня остается. Всё – имена, положения, свойства, гражданства и национальности, чувства, язык, даже тело, ведь тело же вписано в мир и тем самым уже как-то обобщено, разделено мною с миром, тем отчуждено от меня самого, – Я должен отдать на откуп Ничто, того, что меня пожирает. Отчаянный, Штирнер меняет регистр, с вызовом – по поводу Фихте – вдруг соглашаясь: «Когда Фихте говорит: «Я – это всё», то слова его, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами. Но Я – не есть всё, Я разрушает всё, и только саморазрушающееся, никогда не имеющее бытия, конечное Я – действительное. Фихте говорит об «абсолютном» Я. Я же говорю о себе, о преходящем Я». Найдено слово: саморазрушение, разрушение своего-собственного – и это вместо обещанных поисков собственного?.. Вместе с тем допущена ошибка: конечность не утверждается в самоубийстве, самостирании, но также стирается им, как всё прочее. Объявить себя только конечным – не выход, ведь нет, как указывал Аристотель, настоящего противоречия между конечным сущим и бесконечной идеей: стул, пусть конечный, а всё-таки стул. Так и с Единственным: будь он хоть трижды конечным, но всё-таки – должен же он быть кем-то, если он правда есть?

Ответа мы не получим – во всяком случае от Штирнера, во второй и важнейшей, крайне драматичной части своего труда застревающего, видимо, без всяких шансов, в бешеной перепасовке между необходимостью бытия Единственного и невозможностью как-то это бытие обосновать, назвать, обозначить – Ничто не фундамент. И как это сделать, если приходится проглотить сам язык – как место всеобщего, главное логово призраков?.. Теперь безъязыкий, Штирнер обречен на противоречия: назвать то, что нельзя назвать. Без языка мы впадаем во что-то похуже Ничто, ведь и Ничто по крайней мере имеет место в языке (апория у Парменида: небытия нет, однако мышление и бытие одно, небытие мыслимо, называемо, значит…). И с этого места не важно, чем мы займемся дальше – расскажем о невозможном союзе двух эгоистов (союзе на каких, надо спросить, основаниях, если мы даже общаться не можем – без языка и вообще без чего-то общего?..), или объявим войну всех против всех (греша против собственной истины и выдумывая неких призрачных всех, которых ведь нет, есть только Единственные), или дойдем до предела и вполне по-батаевски – даром что за век до Батая – объявим преступный террор радикальной траты: «Эгоист всегда утверждал себя в преступлении и высмеивал святое»; «Революция не повторится, но взамен нее придет великое, мощное, бесстрашное, бесстыдное, гордое преступление».

Всё это неназываемо и непредставимо, ибо язык, представление, мысль – не собственность эгоиста, а что-то другое, всеобщее. Всё для него и для нас – это только другое, а не-другого, привативно-своего единственного, отделенного вовсе нет. На этом у Штирнера точка, и глухо, как яма, закрытый финал – всё то же, что и в начале: …Nichts gestellt. Путь из ниоткуда в никуда без ответа и выхода на простор гарантированного бытия.

Или не так? Может быть, выход тут есть, но сам Штирнер и мы вместе с ним, опьяненные дерзостным бегом мысли, что-то существенное проглядели? Ведь ставить себя на Ничто – это не Штирнер придумал, не Ницше, не Сартр, задолго до них и даже играючи этим отличились видные афинские граждане Сократ и Алкивиад, когда им пришлось как-то раз беседовать – о чем бы вы думали? – о собственном, о самом.[5] Разговор этот после чтения Штирнера что добрый холодный душ. Озадачившись поисками самого себя (124Ь), без чего, разумеется, Алкивиаду не место в политике (как можно управлять другими, самого себя не узнав?.. – злая ирония истории показывает, что только так, к несчастью, и можно), без чего нет ни справедливости, ни благоразумия, ни дикайосюне, ни софросюне, беседующие (= диалектики) намереваются отделить подлинно свое от того, что своим не является – в точности проблематика Штирнера, вопрошающего о Я в связи с тем, что мое, а что нет. Споря со Штирнером через голову Алкивиада, Сократ предлагает различение, скажем прямо, своего и своего: того, что есть собственно Я, и того, чем я разве что пользуюсь, что считаю себе принадлежащим.[6] И вот, как различны рука и кольцо, как различны нога и башмак, так различны Я сам и рука, и нога, и всё тело – как то, что моя принадлежность, однако не собственно Я – тот, кому всё это принадлежит. Два смысла собственности: как обладание (и, таким образом, обособленность) и как существо, как природа, как род (как в выражениях: что ты собственно имеешь в виду? – кто он, собственно? – то есть по существу, по истине, на самом-то деле). До противоположности разнесенные смыслы: сам Я и то, что берут мои руки, то, без чего меня нет и чужие предметы, присвоенные посредством захвата. Что там предметы, Сократ же сказал, что он в собственном, в самом отказывает даже телу, что ныне для нас, да уже и для Штирнера, более чем скандально: раз дело не в теле, то в чем же – в душе, опять эти поповские бредни? Да, скажет Сократ, дело в душе (130а). И даже без мистики, добавим от себя, в пределах здравого номинализма – в душе как названии для того, что как-то владеет собственным телом (не сам я – рука, не сам я – нога, я могу быть без них; а можно без органов, которые называют жизненно важными? – но ведь и они, эти жизненно важные органы, немыслимы без других, вроде как менее важных органов, так где же граница, различие?.. – тогда тело в целом? – а что это, целое тело, целое тела – как указать на него пальцем, если то целое никакому глазу не видно и потому пускай даже на уровне метафоры, в повседневной речи не может быть названо лучше, точнее, нежели, снова, душа…)

Два мирно беседующих афинянина счищают с себя все предикаты шустрее и строже, чем ярый бунтарь Каспар Шмидт. В резком отличии от последнего, первые видят в подобной расправе правое дело, не приговор всяким призракам, мрачный конец размышлениям, приглашение к эгоистическому терроризму, но только начало – не штирнеровское – чего? – процесса познания самого себя, как завещано знаменитой дельфийской формулой. С Сократа и Алкивиада этот процесс пролетел как стрела и не думал заканчиваться – что ему в бозе почившие радикалы?

Уровней, траекторий полета великое множество. Можно задуматься, как Бибихин, о корне различия собственного и собственного, в двух данных смыслах – любовно хранимый зазор между ними, непроходимый, но значимый, близким к апофатическому способом будет лишь намекать, но, конечно, не объяснять истину своего-собственного как разом, в напряженном смыслопорождающем противоречии, индивидуального и родового, сцепленных невидимой мудростью мира. Можно, как тот же Сократ (и опять же Бибихин), задаться вопросом: куда мне смотреть, чтобы познать себя? Глаз смотрит на глаз, глядит в зеркало (131с и далее). Душа (как само) должна смотреть в свое зеркало – в другую душу. И даже шире, чем у Сократа: просто в другое, отброшенное на бегу, но напрасно – будучи в своем собственном так оторваны от вещей и от мира, что стали Ничем, не в мире ли, не в вещах, как в том зеркале, мы обнаружим свою неизбывную собственность – как в мифе, где бог оставляет человека без собственных свойств, чтоб свойством его оставался собственно весь мир в целом, как в том же дельфийском напутствии: узнай себя, то есть узнай себя в другом (тат твам аси, ты есть то)… Подсказка, не узнанная нами-эгоистами в пугающей бездне Ничто: возможно, тотальная отрешенность меня от слов и вещей, он мира должна вернуть к миру (к миру с миром!), к другому (Бибихин: наше дело – другое[7]) в уверенности, что Я – не Единственный, что с миром я Всё, как душа, которая «некоторым образом всё» у Аристотеля, без мира Ничто, радикально и полностью, как ничтожество. Возможно, я вынужден тщетно, но страстно и агрессивно отталкивать мир потому как раз, что этот мир изначально меня захватил – и не просто касательно, а самом моем существе?..