Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Ход размышлений прозрачен: Я в самом деле отличен от всякого не-Я, без этого отличия-отрицания, ничтожения – Я не был бы кем-то (тождественным), не был бы самим собой. Отличие от мира и всего в нем для меня конститутивно. Впрочем, не значит ли это, что мир задевает меня железной необходимостью, мимо которой никак не пройти, от него, от этого мира, мне отличаться? Еще как задевает. Настолько, что Я могу быть совершенно любым и в этом свободным, но самой первичной свободы Я напрочь лишен – а именно, Я не могу быть свободным от настоятельной необходимости отличаться от целого мира. Коль скоро отличие определяет меня с неотменимой строгостью, надо признать, что оно не только и даже не столько отрицательно, сколько положительно: оно полагает меня как отличного от всего прочего. Похоже, так просто от мира мне не отделаться. Это рано поняли Фейербах и особенно Гегель, включая единственного, индивида в целое рода, всего человечества, в целое Духа в его исторически-спекулятивном движении навстречу себе самому.

Штирнер не может не помнить об этом, однако – по-видимому для чистоты своего отрицательного эксперимента, а не по небрежности – он полагает всё это за скобки. И в самом деле, а разве Я – как единственный – не могу взять за скобки весь мир, от которого – позитивно ли, негативно – Я отличаюсь? Могу, скажет Штирнер, еще как могу, и это опять-таки мое дело, моя единственная (меня как единственного) возможность! Но как далеко Я зайду в отрицании? Дальше, чем сам в состоянии спрогнозировать.

Я не бог и не человечество – не какой-то абстрактный человек. Абстракции – только слова, до которых мне нет никакого дела. Важно ли, что мне говорят: надо быть добродетельным… Я – не добродетель, она не мое дело. Могу Я отбросить ее, как ненужный словесный мусор? Охотно, могу. Для подобных вещей, как «человечество» и «добродетель», у Штирнера есть резкий термин: призраки. Привидения, призраки – имя всех сущностей, которыми изобилует культурная традиция: «Привидения приводят нас в царство духов, в царство «сущностей»». И далее: «Признавать только сущности и только их понимать – в этом заключается религия, ее царство – царство сущностей, призраков и привидений». Культурная традиция на деле оказывается исключительно религиозной.

Штирнер вчерне набрасывает то, что нескоро еще станет «призраконтологией» (hauntology – haunt + ontology) у Жака Деррида. Все мы догадываемся, что то, что в первую очередь характерно для призрака, – это его бестелесность, оторванность от мира вещей и событий. Коль скоро призрак необнаружим физически, место его в области воображения. Можно вообразить себе столько призраков, на сколько хватит сил и желания: бог, человечество, этика, категории – кантовские, аристотелевские, какие угодно… Всё, что не укоренено в действительности, призрачно. И снова мысль Штирнера несется вперед, не останавливаясь перед существенным. Если бы он потрудился спросить, а что есть действительное, он бы попал на враждебную территорию Гегеля без единого шанса на победу, даже на маломальское сопротивление. Оружие Штирнера – головокружительная (что не всегда хорошо для философа) скорость, резкая смелость мышления – перестает работать там, где требуется тщательность, обстоятельность, трудный аналитический талант. Зная об этом, он пропускает мимо себя все неудобные, тормозящие его бег вопросы.

К примеру, вопрос о действительности упирается в вопрос различения – понятийного, а не только лексического – призрака и не-призрака, воображаемой сущности и «чистой» телесности. Насколько вообще представима такая телесность, если нам – хотим мы того или нет – всё же приходится ее представлять? Не выдумка ли, не призрак сама та граница телесного и бестелесного, если телесное (само по себе ведь уже понятие) дается нам только в условиях бестелесного: мышления, воображения, умного (ударение может стоять в двух местах) человеческого восприятия. Покажите, попробуйте, мне такое тело, которое также не слово, не мысль – не сущность, не призрак. Сперва я обязан помыслить нечто как тело, чтобы затем обнаружить его как действительное, отличное от чего-то «лишь мыслимого» – это ли не явное недоразумение (в строгом смысле) с логической точки зрения?

Однако на этом классическом топосе, повторяю, эгоист Штирнер не задерживается, он слишком спешит к результатам своего смелого эксперимента. Его невнимательность, легкость, поспешность только с одной стороны неприемлемы. С другой стороны – если иметь в виду именно эксперимент (разумеется, мысленный, то есть призрачный) по радикальному отъединению индивида ото всего, что его окружает, – тут все недостатки могут превратиться в достоинства. Если в силу экспериментальных условий нам надо разбрасывать камни, то слабым будет упрек, что мы-де их не собираем. В том-то и дело, что не собираем, это наша задача. Собирающие же, с щепетильностью старой немецкой профессуры, оба прошедшие через трудную, нудную, кропотливую работу историков философии – сравним их тома с теми дурашливыми абзацами, где Штирнер расправляется с историей философии двумя щелчками пальцев (древние/новые, одни за жизнь, но нерешительно, другие за дух, но настырно), – Гегель и Фейербах не попутчики Штирнеру – оба потому, что совсем заигрались в своих призраков: первый в истинно богословский, лютеранский и архаический Дух, второй в новомодную, а всё-таки мало конкретную антропологическую этику. И то и другое должно быть отброшено как не мое, Макса Штирнера, дело. Так что же мое – всё не то да не то?.. Я буду стремиться, искать и отбрасывать: вера, добро, солидарность, а может, познание, может быть, истина – нет, всё не то и не так, как у особо надрывного в этой строке Высоцкого. Я эгоист, Я единственный, и дело мое, стало быть, единственное – сказано ведь, негативное, как

Ничто, отрицательное – то есть отличное от всего остального. За что ни возьмись, всё не то и не так, не мое – потому что другое. Всё – другое?.. Время поднять ставки.

Если неверно, что Я человек, можно ли в таком случае утверждать, что Я русский? Нет, ведь и Вася, и Петя русские, стало быть русскость не утверждает мою единичность: русские – общее, общее – сущность, сущность – призрак, а призрак не то, не мое. Можно сказать: Я – мужчина? Снова нет, не мое, мужчин много, а Я нахожусь в поисках своего-единственного, единственно действенного и не призрачного. Меня зовут Никанор, Себастьян, Фердинанд? Нет, имена это призраки. А как же мои руки-ноги? Мой рост под два метра? А есть у меня вообще рост?.. А Я вообще… есть? По эгоистической логике Штирнера ответ отрицательный, особенно если вспомнить, что уже у Гегеля бытие – это самая общая категория, то есть самая пустая – и призрачная. В поисках своего и себя самого Я так разогнался, что с треском ударился в стену: меня вообще нет, Я не существую, Я Ничто – и не в том аккуратном и хитром смысле, что Я-де Ничто всего прочего, нет, Я Ничто в принципе, по преимуществу, как таковое.

Сказать «Я Ничто всего мира» не подвиг: Я отделяюсь от мира, но якобы так, чтобы тем вернее обозначить свое от всего отличающееся существование. Совсем другое дело договориться в пылу размышлений до того, что меня, собственно, вообще нет, что Я не Ничто всего прочего, а просто Ничто, в самом пугающе голом изводе. После такого язык отмирает, и говорить больше нечего (язык отмирает буквально, по той же цепочке: язык есть всеобщее, он не единственное мое, он недействителен, призрачен, ложен). Однако это не нелепая, глупая, а пророческая немота. Штирнер поймал век за горло, вот только не свой, а последующий век – как Ницше, ближайший свидетель штирнеровского (философского) самоубийства, сам пророк не своей, но грядущей эпохи.[4]

Влияние Ницше и Штирнера – более явное и менее явное – на мысль XX века пугает и манит, как тайна. Тайной эпохи для Ницше был нигилизм, от того же самого слова Ничто, неслучайно у Ницше созвучный понятию воли к власти – такой же, как радикальная тяга Единственного к своему, тяга в своем ничтожении: воля такая, что ей всё равно, что волить, лишь бы волить эту свою всеядную волю. В обоих случаях «что», объект воления или эгоистическое свое, совсем исчезает под натиском субъективного отрицания. Нигилизм как болезнь европейского мира – Мира по преимуществу – вовсю развернулся в век войн, лагерей, диктатур, однако не столько в полях и в застенках, сколько в слове философов, отмеченных то ли бесовским, то ли пророческим штирнеровско-ницшеанским клеймом почти что столетней давности, как война всегда разворачивается из того, что сперва было распрей в мысли и слове. Хайдеггер видит Ничто нигилизма одним из центральных моментов своих медитаций, угадывая в этой бездне гарантированный провал всего привычно-несобственного. Кожев, вроде бы занятый Гегелем, на деле более близкий к его неистовому критику Штирнеру, видит в прожорливой негативности самую суть (опять привидение) человека, остроумно сравнивая последнего с дыркой в кольце – казалось бы, пустота, но без этой пустоты кольца не получится: значимое и – важно отметить! – действительное, действующее отсутствие. Сартр в свой черед позаимствует эту ювелирную метафору и в труде с характерным названием «Бытие и Ничто» назовет человека ни много ни мало бесполезной страстью – чем не страсть эгоиста? – из кожи вон лезущей, чтобы стать кем-то (то есть достичь бытия, стать собой), но без всякого шанса на результат (увы, Ничто как судьба). Как большое течение, экзистенциализм будет вдоволь питаться из Штирнера, чаще всего о том не догадываясь: бессмысленность существования, бунт в сердце абсурда, мерзкая, тошнотворная чуждость вещей и событий – во всем здесь сквозит вековое «не Я, не мое, не действительное!..»

вернуться

4

«Штирнер, осмеянный, растоптанный Марксом, почти один во всем XIX веке отчетливо проговаривает тему, которую мы встретим в солипсизме Хайдеггера и Витгенштейна. Современная проблема другого сознания никем до сих пор не поставлена со штирнеровской остротой. Сверхчеловек Ницше не может быть до конца понят без штирнеровского Единственного. О Штирнере вспомнили, когда после Второй мировой войны модой стало экзистенциальное одиночество Сартра и Камю». – Там же. С. 93.

3
{"b":"282817","o":1}