Между тем курс на жесткую экономию вступает в противоречие с любой разумной экономической политикой. Когда мелкие фирмы и крупные корпорации увольняют миллионы работников для сокращения расходов, возникает настоятельная необходимость государственных капиталовложений и создания новых рабочих мест. Именно поэтому во Франции меры по обеспечению жесткой экономии, еще более усугубившие кризис, полностью дискредитировали проект EMU. Осенью 1995 года, впервые за несколько десятилетий, французские профсоюзы совместно организовали месячную забастовку против правительственной политики крайней экономии. Эта акция протеста отрезвила даже таких промышленных магнатов, как владелец Peugeot Жак Кальве, и экс-президента Валери Жискара д'Эстена, которого никак не заподозришь в еврофобии: они призвали внести изменения в Маастрихтский план. В Германии тоже нарастало противодействие. Присоединяясь к мнению большинства своих коллег, Гейнер Флассбек, директор одного из филиалов Германского института экономических исследований, предупредил, что радикальное сокращение расходов на социальные нужды может дестабилизировать обстановку во всей Европе точно так же, как аналогичные действия рейхсканцлера Генриха Брюнинга превратили кризис 1930 года в Веймарской республике в настоящую катастрофу[165].

Таким образом, летом 1996 года все говорило за то, чтобы отложить валютный союз до лучших времен — как минимум еще на пару лет. Однако пойти на это регенты ЕС, возглавляемые европровидцем Гельмутом Колем, уже не могли. Это было бы как раз тем, чего долгие годы с нетерпением ожидали все, кто борется с EMU, защищая собственные интересы, а именно касты дилеров лондонского Сити и Уолл-стрит. Например, Майкл Сноу, глава нью-йоркского отделения валютных операций гигантского швейцарского банка UBS, не скрывает своей враждебности по отношению к EMU: «Он лишил бы нас работы и шансов на получение прибыли, так что мы, естественно, против него». Начиная с лета 1995 года англоамериканские и швейцарские финансовые учреждения систематически пытаются вселить неуверенность в инвесторов, беззастенчиво предупреждая их в рекламных проспектах и беседах о возможном падении стоимости облигаций в немецких марках и всучивая множеству клиентов ценные бумаги в швейцарских франках, не приносящие почти никаких дивидендов. Увеличение ущерба предотвратили только крупные финансовые дома Германии и Франции. Они поддержали проект евро, так как единая валюта положила бы конец локальным рынкам, которые с давних пор являются излюбленным полем деятельности массы мелких банков в других странах ЕС.

В этой борьбе за власть враги евро, сидящие в торговых залах, ставят на влиятельных союзников. Так, например, в Лондоне правительство и Сити, район банков вокруг Ломбард-стрит, образуют единый фронт. Британские министры и чиновники, которые традиционно не делают того, что делают другие, но в то же время не хотят остаться в стороне, за кулисами «идут на все, чтобы провалить проект» (по словам высокопоставленного германского политика, специализирующегося на валютно-финансовых вопросах и пожелавшего остаться неизвестным). Еще большее влияние на настроение участников электронного рынка оказывает поддержка врагов евро главой Bundesbank Титмейером, видящим в единой валюте угрозу независимости центрального банка Германии, святого Грааля его монетаристской веры. В марте 1996 года на европейском симпозиуме в Бонне, организованном министерством иностранных дел, он заверил финансовый мир, что в EMU «нет абсолютно никакой экономической необходимости».

При валютной системе, которой постоянно угрожает опасность изменения в ту или иную сторону под давлением спекуляции, Европейский Союз не может двигаться ни взад, ни вперед. Любое изменение Маастрихтского плана, полагает Ганс Юрген Кобник, член центрального банковского совета Bundesbank, «повлекло бы безжалостное наказание со стороны рынков»[166]. «Крупные фонды, очевидно, уже выстроились у линии старта, готовые, как можно скорее, сделать выводы из того или иного изменения ситуации», — сообщила осведомленная «Франкфуртер альгемайне цайтунг» в январе 1996 года. Возможное развитие событий представляется Полу Хэммету, лондонскому эксперту по рынку капиталов при Banque Parisbas, «довольно простым». Если введение единой валюты будет отложено, «то начнет действовать План Б: покупайте немецкие марки». Так экономический императив, а именно отсрочка урезания затрат на общественные нужды, превращается электронными денежными машинами финансового мира в свою противоположность. Тогда можно будет ожидать курса 1,35 марки за доллар, говорит Хэммет. И опять-таки Германия, локомотив европейской экономики, будет наказана ревальвацией, которая обойдется ей еще примерно в миллион рабочих мест.

Потому-то Колю и его партнеру Шираку и не остается ничего другого, как держаться за свой проект евро. Весной 1998 года будет решено, кто присоединится к валютному союзу в 1999 году; все-де идет в соответствии с планом договора. Разумеется, подобные заверения, звучавшие из Бонна, Брюсселя и Парижа в первой половине 1996 года чуть ли не еженедельно, едва ли представляют собой что-то большее чем напускная бравада. По мере приближения решающей даты становится все более очевидным, что ни одна страна ЕС, кроме Люксембурга, не удовлетворит критериям вступления. Если же европ-ланировщики все-таки зафиксируют в 1999 году курсы валют, то повторения драмы ЕВС 1992 года, причем в большем масштабе, не избежать. «Рыночные игроки будут испытывать это решение на прочность», — предсказал один франкфуртский банкир. «Если достаточно большое число людей с достаточно большими деньгами начнут думать, что EMU не состоится, — писал лондонский «Экономист», — они почти наверняка окажутся правы. Их прогноз сбудется сам собой»[167].

Из всего вышесказанного нетрудно сделать вывод, что правительства стран ЕС, затеяв безответственную игру с огнем, сознательно рискуют потерпеть еще одно сокрушительное поражение от рук торговцев валютой и клиентов их инвестиционных фондов. Если их валютный проект провалится, в проигрыше окажется не только европейская экономика. Вера в программу европейской интеграции будет утрачена очень надолго, и старый континент лишится более всего необходимой его нациям в эпоху глобализации способности к совместным действиям. Очевидно, что это путешествие в евротупик свидетельствует о поразительном невежестве ответственных за него политиков равно как и их контролеров в парламентах; их бессилие перед лицом финансовых рынков — это их собственный выбор. А ведь они могли бы обуздать разрушительную силу электронной армии дилеров, даже не возвращаясь к ушедшей в прошлое Бреттон-Вудсовской системе.

Соответствующий план был разработан американским экономистом, лауреатом Нобелевской премии Джеймсом Тоби-ном в 1970-е годы. Уже тогда дерегулированный поток капитала с его внезапными изменениями направления и хаотическими колебаниями курсов валют причинял вред материальной экономике. Тобин предложил «подсыпать песку в механизмы чересчур эффективных международных финансовых рынков» и взимать со всех сделок с иностранной валютой налог в 1 процент[168]. Эта цифра может показаться малой, но она имела бы решающее значение. Прежде всего, игра на разнице процентных ставок между странами и рынками имела бы смысл лишь в исключительных случаях. Тогда для того, например, чтобы поменять низкодоходное капиталовложение в немецких марках на более выгодные долларовые ценные бумаги, пришлось бы принимать в расчет выплату налоговым органам издержек в размере 2% за конверсию марок в доллары и обратно. При трехмесячных инвестициях, которые в настоящее время являются совершенно обычным делом, это окупилось бы только в том невероятном случае, если бы разница (в пересчете на год) между ставками процента в Германии и США равнялась 8 процентам. Если бы инвестор захотел оставить деньги на более долгий срок, это, конечно, принесло бы бальшую прибыль, но было бы сопряжено с более высоким риском того, что разница процента, а следовательно, и цена инвестиции за это время уменьшатся.