Лето 1992 года дает знать о себе неожиданной жарой, что плохо для урожая, но очень полезно для подсолнечника, и тонны масла льются в цистерны, пропитывая землю ароматом семечек. Начинается гражданская война. Небольшой отряд волонтеров, потерявших двенадцать человек при боях в городе, врывается в какое-то здание на окраине, чтобы переждать ночь. Другой мир. Здание увешано лентами и гирляндами, это выпускной, и вооруженные люди, сначала смущенно, а потом наглея, заполняют школу. Глазам своим не верят, какое счастье привалило — с сотню девчонок-старшеклассниц, чудненько, тянет командир, криво улыбаясь. Девочки переглядываются. Жмутся. Комбат Костенко, которого молдаванам подсунули приднестровские спецслужбы, а приднестровцам подсунули молдавские спецслужбы — никто не хочет брать этого сумасшедшего человека на себя, — ведет к Днестру молдавского полицейского. Раздевайся. Ради моих трех детей, говорит полицейский, и хватает комбата за ноги, но тот брезгливо отталкивает от себя пленного, загоняет в воду, — стреляет в спину, в голову, — чего их жалеть, ублюдков, кто пожалеет после вчерашнего, что случилось в школе. Свита бесстрастно молчит. Бендеры дымятся. Младший сын Бабушки Четвертой раздраженно выключает телевизор, когда диктор срочно сообщает новость о взятии Бендер, младший сын Бабушки Четвертой за приднестровцев. Горит комбат Костенко, которого какой-то вспыльчивый приднестровец пристрелил прямо на следствии, — тело пришлось облить бензином и поджечь. Горит тело депутата приднестровских советов, которого молдаванин Илашку подловил в поле подсолнечника и пристрелил на глазах у дочери, а тело сжег. Горит квартира, в которой прячется от разъяренных приднестровцев Илашку, и ему приходится выйти оттуда с поднятыми руками, — до самой своей смерти гвардеец, случайно участвовавший в задержании террориста, жалеет, что не пристрелил румына. Средний сын Бабушки Четвертой отправляется на пункт сбора средств для волонтеров и дарит мешок носков и рубашек. Сочувствует нашим. Пьяный казак ставит к стенке русоволосого пацана, и тычет в лицо дулом, — сынок полицейского блядский, — где тут у вас вино, у вас же тут вино в любой квартире, в бочке. Женя Русу кривится, стараясь не заплакать. Щенок. Молдавская полиция, которую почти месяц гоняли по Бендерам, — и они сквозь зубы признают, что им тут не рады, — находит приют на крыше какого-то здания, и решает сделать там опорный пункт. Это роддом. Тем лучше, цедит заместитель комиссара полиции Бендер, и десять лет спустя в интервью «Независимой Молдове» нехотя признается, что да, был такой эпизод. Но нас вынудили. Интервьюер сочувственно кивает, ведь русские снова запретили ввоз молдавского вина, но свои помои — не в вине, так в газетах — они от нас получат. Писатель Лоринков, читая то ли немца, то ли француза Аубе, загибает страницу. Там о британских наблюдателях в Мадриде во время гражданской войны. Лицемеры. Им бомба должна упасть на голову, чтобы они признали вину тех, кого поддерживают, думает он, читая доклады наблюдателей о войне 92 года. Насилие накрывает Молдавию, как когда-то волны древнего мезозойского моря. Сверху страна похожа на тушу мертвого зверя, по которой мечутся и копошатся то ли вши, то ли черви. Сапсан планирует. Когда точки замрут, можно будет спускаться.

За все время существования штаба при Главнокомандующем я не получил ни одного письменного распоряжения, пишет о гражданской войне в Молдавии генерал Крянгэ, и обращает внимание беспристрастного наблюдателя на то, что шли, между прочим, боевые действия, и гибли люди, а скрепленных подписью, — то есть подтвержденных юридически — указаний соответствующего начальника, не было. Чем это объяснить, спрашивает генерал Крянгэ, глядя на старый, советского еще производства, стол, за которым он пишет в кабинете мемуары. Только одним, вновь берется за ручку он. Боязнью взять на себя ответственность за происходящее, режет, как ему кажется, правду, генерал Крянгэ, а Лоринков недовольно качает головой. Вечные полумеры. Почему не назвать тех, кто виновен, спрашивает писатель Лоринков. Генерал Крянгэ отворачивается. Мы все виновны.

В последние дни конфликта мы теряли по 10–15 человек убитыми и по 40–50 ранеными, вспоминает Крянгэ. Все острее чувствовалась нехватка резервов, добавляет он, вспомнив, как безуспешно пытался наскрести еще хотя бы полк. Лоринков в 1992 году был поражен, увидев висящего на балконе третьего этажа соседа, за парнем пришли из военкомата, а мать сказала, что его нет дома. Воевать не хотел никто. Не было оружия, боевой техники, офицерских кадров, соглашался Крянгэ. Росло число беженцев, согласен Лоринков. Якобы временное пристанище для семей полицейских в кишиневской туристической базе «Дойна» просуществует восемь лет. После этого они, отчаявшись, самовольно займут строящийся для депутатов дом в центре города. Я их воевать не просил, воскликнет один из руководителей «Народного фронта», отправлявшего людей на бойню. Я тоже, возражает генерал Крянгэ в своих мемуарах, и писатель Лоринков пытается понять, кто же просил, ведь мы все-таки воевали, не так ли? Вооруженные резервисты все чаще уходили самовольно с боевых позиций, вспоминает последние дни войны генерал Крянгэ. Нередко появлялись в Кишиневе, так что пришлось создать пропускные пункты на ключевых дорогах, ведущих к месту войны, и Лоринков вспоминает, как дорога до села Калфа в восточном направлении, отняла у его матери двенадцать часов, и это полтора часа пути от Кишинева. Но воевать хотели! Генерал Крянгэ утверждает это, описывая случай, когда, — после решения о создании миротворческих сил, — вооруженная группа из 120 военнослужащих, скрытно покинув плацдарм, завладела паромами через Днестр, двумя автобусами и окольными путями добралась до Кишинева. Встали у правительства. Люди в афганках, на которых большинство жителей Кишинева глядели с осуждением, слишком уж много русских было в городе в то время. Президент Воронин кивает. В годы его правления русских осталось пять процентов. Может быть поэтому Москва всегда охотно поддерживала его партию на всех парламентских выборах. Резервисты просили его, — утверждает генерал Крянгэ, — возглавить войска и продолжить войну. Многие считают, что генерал это выдумал, чтобы оправдать свою попытку путча несколько лет спустя. Дедушка Четвертый согласен. Во время этой войны он снова ложится в больницу, чтобы ему— теперь преподавателю истории румын, — ни в чем случайно не запачкаться. Мало ли кто победит. Провокация, связанная с нападением на бендерский отдел полиции, была осуществлена специально, утверждает генерал Крянгэ, и одноклассник знакомит Лоринкова с отцом, полтора месяца проведшим в этом комиссариате. Лицо дергается. Сухопарый усатый мужчина, совершенно оглохший от беспрерывной стрельбы, но слух потом восстановится, пусть и не весь.

Генерал Крянгэ чувствует необходимость вернуться к началу войны. Я, как начальник штаба при Главнокомандующем, не понимал причин, побудивших президента Снегура принять столь очевидное ошибочное решение, разводит руками он. Оно было принято без анализа возможных последствий, оценки обстановки, без совета со штабом, качает головой Крянгэ Для меня решение о вводе войск в Бендеры 19 июня явилось полной неожиданностью, восклицает генерал. Те, кто участвовал в принятии этого решения, фактически подставили штаб, упрекает власти Крянгэ, и идет в ванную. Моет руки. Возвращается к столу. Что там дальше.

Писатель Лоринков возвращается к мемуарам генерала Крянгэ после недели лихорадочного записывания плана будущей книги, которая, — по прошествии недели, — кажется ему чем-то неодушевленным. Что же. Лучше плохая книга, чем мертвая. Бросает бумаги в пакет, — там рукописи четырех последних книг, которые уже изданы, блокноты, бумаги, мелкие купюры, на которых записывал фразы, — выносит его в Долину Роз. Сжигает у родника. Сверху спускается наряд карабинеров, добрый день, что происходит, — всего лишь жгу мусор, говорит Лоринков, и глядит вслед наряду, этим детям несчастным, ну как с такими можно что-то выиграть? Некоторые «исследователи» заявляют, — согласен с ним генерал Крянгэ, — что мы, якобы, «потеряли возможность разобраться с казаками и выгнать их из Приднестровья» и «не дали нашим парням выйти из окопов». Все эти слова — авантюра, восклицает Крянгэ, особенно, если учесть, что армии, в полном смысле этого слова, у нас тогда не было. Нет и сейчас, добавляет Лоринков. В этих условиях «разобраться» с противником, хорошо оснащенным и вооруженным, значило пойти на провал, неоправданные и многочисленные человеческие жертвы, снова переходит на казенный язык министр обороны Крянгэ, который умрет, не увидев окончательного краха молдавской армии. Продадут все. Утверждения некоторых «политиков», что проблемы внутреннего политического противостояния можно решить оружием, оказались ошибкой, смотрит с будущее с некоторым оптимизмом генерал Крянгэ. Становится дипломатом. Подписание соглашения между Молдавией и Россией «О принципах мирного урегулирования» и ввод миротворцев оправдали себя, любуется он фразой, которую не стыдно и в официальное сообщение вставить. Оставляет бумаги на столе, отправляется спать. Храпит, затихая. Жена прислушивается, генерал в том возрасте, когда, при заложенном дыхании, может остановиться ночью сердце. Развалился за год. Еще прошлой весной был подтянут и стремителен, когда велел выдвигать колонну на Кишинев, и писатель Лоринков проснулся в квартире на краю города из-за лязга и грохота, думал дорожные работы, выглянул в окно. Бронетранспортеры, мама. Как ты думаешь, что это? Неужели приднестровцы? Нет, я читал, что министр обороны с президентом в ссоре. Замолчите, оба. Женщина, прижав к себе двух подростков, глядит на цепочку бронированных машин из окна, и на свет в окне никто не обращает внимания, это Кишинев, если что, сопротивления не будет, нам бы выспаться. Утром, умывшись, Крянгэ продолжает. Надо бы теперь про личную храбрость, думает он. Вспоминает. В разговоре с генералом Дабижей я подчеркнул, что нужно как можно быстрее организовать оборону на выгодных рубежах, пишет он, представляя себя рубящим ладонью воздух, ну, как в фильмах. К полудню Дабижа позвонил генералу почему-то из Новых Анен и доложил, что осмотрел в городе школу, решил оборудовать ее под командный пункт и пойдет смотреть что-то еще. Крянгэ отчитал его за то, что он ищет командный пункт в 25 километрах от наших войск, а ведь в Варнице в это время шел минометный обстрел! Крянгэ ухмыляется. Он дубоват, он не очень умен, но он не трус, и Дабижа, — заплетающимся языком мямливший что-то по телефону, — до сих пор заставляет его гадливо приподымать верхнюю губу. Оскал при виде падали. Позже, — добивает упавшего Крянгэ, — когда Дабижа приехал в Варницу, то, будучи в окружении полицейских, то упрекал их в том, что они не могут навести порядок в стране, не умеют ловить преступников. На лицах людей были ярость и возмущение, вспоминает Крянгэ, и со вздохом добавляет, что, конечно, ему пришлось их успокаивать. Выпили вина. Закусили плациндой с луком и яйцом. Бабушка Четвертая жарила плацинды с гусиным жиром — фирменный секрет переселенцев из Мартанош, — когда почувствовала, что все. Позвала мужа. Дедушка Четвертый высунулся из окна, крикнул водителю, и вывел жену из подъезда, та споткнулась. На счастье. Повезут в роддом номер один, где закричит лет двадцать спустя оглушительно писатель Лоринков, а потом его сын Матвей, а потом его дочь Глаша, и это будет уже старая больница. А сейчас новострой! Бабушка Четвертая стонет и, охает, но скорей для порядку, ей по-настоящему страшно лишь за то, что сын может родиться каким-то не таким, В сорок два-то года. Роды длятся шесть часов, и когда мальчика обмывают— Дедушка Четвертый на радостях первый и последний раз в жизни уходит в недельный загул, — спрашивает врачей. Все ли нормально? А ты что, не чувствуешь, смеются они, родила же без сучка без задоринки. Врач, остановившись над ней, глядит на свое перевернутое в повязке лицо, и все понимает. Говорит, что так нельзя. Если от жизни ждать только худшего, оно придет, говорит этот нежданный пророк, и все сбывается, жизнь у Бабушки Четвертой будет плохая, очень плохая, но разве не того она ждала, разве не вызывала на себя всяческие беды, настороженно ожидая лишь их? Сама накликала. И род ее развеется по миру, словно израильский народ передал ему эстафету, и село, где умер ее отец, в 1992 году накроет ракетным обстрелом за два дня до мира. Обстановка на переговорах — делает к этому миру скачок генерал Крянгэ, — была крайне сложной. Она накалилась до предела, — продолжает сыпать штампами генерал, — когда в дом, где велись переговоры, вошла группа вооруженных до зубов гвардейцев с комбатом Костенко. Нам угрожали. Но мы не поддавались на провокации, утирает генерал пот со лба, и комбат Костенко глядит на него исподлобья с фотографии, на которой снялись представители молдавского и приднестровского командования. Черно-белая. Почти все — бывшие афганцы.