Лоринков гуляет в очках, ведь октябрь единственное время года, когда ему хочется видеть Кишинев в мельчайших деталях, и ему не надоедает это делать. Листья резко очерчены. Небо в росчерках самолетов, уносящихся прочь от Молдавии. Росчерки тают. Лоринков стоит под светофором, возле которого притормозила машина с загорелым мужчиной, и ломает каблук эффектная женщина. Писатель Лоринков глядит вверх, любуясь осенним — он любит осень, это, кажется, единственное настоящее в нем, — небом. Сейчас должно случиться что-то важное, вдруг думает он. Но Солнце не останавливается, да ведь и Навин давно уже умер. Что дальше? Лоринков не узнает, пропустил. Женщина глядит на нервничающего водителя, и улыбается. Вот-вот скажет — да это же… Что? Лоринков не знает, у него нет прав. Лоринков решает: к черту все, напишет он простую историю, безо всякого смысла. Ну хотя бы о мужчине и женщине, которые познакомились у светофора, когда у нее сломался каблук, а у него — машина, и началось все это лет сто назад, когда бабушки и дедушки зачали детей, ставших их отцами и матерями. Хоть так и не бывает. Лоринков любуется обоими. Красивая была бы пара. Познакомились? Лоринков никогда не узнает. Он наклоняется, чтобы завязать свои проклятые, вечно развязывающиеся шнурки. А когда выпрямился, чтобы глянуть на привлекшую его внимание броскую и эффектную даму — что-то в ее лице кажется ему знакомым, но это обман, кризис среднего возраста, — на перекрестке уже нет ни ее, ни машины. Может, она подсказала, в чем дело, а он в благодарность предложил ей кофе, и они уехали вместе. Или мотор завелся, — гадает Лоринков, — и каблук не сломался, а просто подвернулся, и она все-таки перешла дорогу, затерявшись в рекламных щитах у городского кинотеатра. Кто знает. Лоринков вздыхает, поправляет очки. Снова прислоняется к столбу спиной. Забыл все. Остался наедине с Кишиневом, занялся любимым делом. Уставился в небо.

май 2007 — август 2009