– А может, он и сам не хотел.

– Если кто-нибудь убивает твою собаку, так он потом всегда говорит, будто отдал или продал ее, или отослал в один хороший дом, вообще выдумывает какое-нибудь гнусное вранье в этом роде.

– Не стоит об этом, Джуди. Мы же не знаем, мертва она или жива. Может быть, эти, в комбинезонах взяли ее к себе. Моряки и всякие такие люди любят держать разных зверушек. Я вот точно знаю, что на лайнерах запрещается держать собаку в каюте, и она живет внизу, у мясника какого-нибудь, и он за ней присматривает.

– Она там, наверное, мучается.

– Если бы нам удалось выбраться из палаты, – воскликнул Никки. – Поспорить готов, что яхта до сих пор здесь, и все нас ищут. Они не ушли бы, не попытавшись нас отыскать. Должен же быть какой-то способ дать им знать о себе. Хоть бы окно здесь было!

– А как по-твоему, нельзя попытаться подкупить этого Бонио или как его там?

– Чем это, интересно?

– Ну, мы могли бы пообещать, что папа ему заплатит.

– Тогда уж не папа, а дядя Пьерпойнт, у папы и денег-то нет никаких.

– Дядя Пьерпойнт мог бы заплатить ему долларами. Доллары в Англии ценятся.

– Пожалуй, стоит попробовать.

– Давай ему скажем, что ты маркиз, вдруг это поможет.

Немного погодя, он спросил:

– Джу, а кто его подкупать-то будет, ты? Я, вроде, не знаю, как это делается.

– Я.

Она была беспринципна и не стеснялась в выборе средств, а Никки был как-никак лордом.

– Надо предложить им выкуп за нас.

– Похищенные! – аппетитно выговорил он. – Совсем как в Чикаго. А иногда они еще убирают тебя, как опасного свидетеля.

Однако попытка подкупа не увенчалась успехом. Когда тот же добряк снова принес им еду, он только улыбался, совершенно как кошечка. Разговаривать с ними он не пожелал. Что бы они ни говорили ему, он лишь улыбался и улыбался и вообще вел себя, как последний мерзавец.

Время после полудня тянулось долго и скучно, и детей охватило чувство, будто их в наказание оставили в школе после уроков. Они обшарили унылую, смертельно-белую палату, которая могла бы показаться более пригодной для обитания, если бы ее выкрасили, ну, хоть в кремовый цвет, что ли, да уж если на то пошло, так в какой угодно, только не в белый, – белый это вообще не цвет. Джуди обратила внимание на то, как скруглены в ней все углы, – чтобы легче было подметать, – а на Никки произвела впечатление геометрическая точность, с которой была уложена плитка.

– А вот интересно, сколько комнат в этой скале?

– В тот коридор их много выходило.

– И лифт у них большой.

– Чтобы все это соорудить нужны целые века.

– Я еще мог бы понять, – добавил Никки, – если бы они понаделали тут пещер, взрывая скалу динамитом или еще чем, но тогда стены были бы грубые, как в угольной шахте, а у них тут все устроено совсем как в общественной уборной. Тьфу! Вот именно на нее и похоже. Так ведь чтобы столько нагородить, нужны миллионы людей. Наверняка народу здесь больше, чем мы с тобой видели.

– Слушай, а может они тут что-нибудь производят, может быть, у них здесь фабрика? Фальшивки какие-нибудь изготавливают или опиум варят?

– Уж тогда, скорее, атомные бомбы.

– А это возможно?

– Я думаю, нет. Чтобы делать атомные бомбы нужны богатства целой страны. Вроде России.

– Так они, может, и есть русские.

– Пока мы тут никаких русских не видели.

– А Бонио кто?

– Притворяется ирландцем, но по-моему, он совсем не ирландец, а ты как думаешь?

– Он, вроде, с виду добрый.

– Скотина он, вот он кто.

– Ну, ты же не знаешь, скотина он или нет. В конце концов, это он нам еду приносит.

– Ай, да он скорее всего стюард какой-нибудь. У него руки сальные.

– Каким же им еще быть, если он стюард? Наверное, ему приходится мыть посуду.

– Во всяком случае, мне он не нравится. Будь он порядочным человеком, он нам сказал бы про Шутьку.

– А он может и не знать про нее.

– Ну ладно, ладно.

После угрюмой паузы Джуди сказала:

– Может быть, он такой же пленник, как мы. Как по – твоему, они нас всю жизнь здесь продержат?

Однако ужин, когда он, наконец, наступил, принес им новую пищу для размышлений. Ужин был как в заурядном ресторане – черничный джем из консервной банки, которого дети терпеть не могли, мороженое с персиками, только не свежими, а тоже консервированными и совершенно бесценный кларет, ни больше ни меньше, вкусом напоминавший чернила. Ужин им подал безмолвный Бонио, облаченный в белую куртку. Руки у него дрожали.

– Так как же все-таки вас зовут? – с любопытством спросила Джуди.

Он кашлянул и хрипло ответил:

– В точности как я сказал. Малютка Нелл.

– Нет, вы сказали Бен Бакштаг, а потом, что вас зовут Весельчага, а потом еще…

Совершенно неожиданно он перешел на шотландский выговор и умоляюще прошептал:

– Только не говорите ему, что я с вами болтал. Ни словечка, ладно?

– Кому не говорить?

Он уронил тарелку и ответил:

– Хозяину.

Он спустил их на лифте вниз и повел по одному из мерцающих коридоров с лампами в сводчатом потолке, отстоящими одна от другой, как на станции подземки. Человеку, идущему вдоль правой стены тоннеля, казалось, что лампы отбрасывают свет лишь на его сторону, но не на другую, они словно изображали фазы движения кометы или вереницу уходящих вдаль осветительных снарядов. Коридор отсвечивал, подобно внутренности ружейного ствола. Толстый войлок устилал его пол. Беззвучие их шагов и неколебимое спокойствие света создавали у детей ощущение, будто что-то ожидает их в конце коридора. Они слушали его безмолвие, чувствуя, как оно нарастает в ушах. Вид у коридора был самый погребальный, – «Гранд-отель» да и только.

Коридор уперся в большую черного дерева дверь с тяжелыми, декоративными панелями восемнадцатого века. Дверь казалась здесь неуместной, как дворцовая мебель из Бленхейма или Чатсуорта в операционной. От нее веяло таинственностью и богатством, и казалось, что она говорила: «Да, это здесь, внутри». В старинных университетах за такими дверьми обычно ожидает ректорский дворецкий в белых перчатках и с серебряным подносом для визитных карточек.

Бонио потянул за полированную медную ручку вроде тех, что порождают в далеких кухнях звон, – звон колокольца, висящего на подобии металлической мутовки или часовой пружины, соединенном с ручкой натянутой проволокой.

Медленно поворотясь, дверь сама собой отворилась.

Бонио знаком показал им – входите. Сам он остался снаружи. Лицо его походило цветом на сыр.

Старомодную прихожую украшали оленьи рога – с двенадцатью ответвлениями, – и стойка для зонтов, изготовленная из слоновьей ноги в медной оплетке. В стойке торчал альпеншток. Еще была здесь картина работы Ландсира, изображающая умницу-ньюфаундленда, придерживающего лапой котенка, на пластинке под ней значилось: «Верные друзья». Имелась в прихожей и красного дерева стоячая вешалка для шляп, с гнутых рожек которой свисала драповая охотничья шляпа и просторное клетчатое пальто. А под оленьими рогами, действительно, стоял на резном сундуке серебряный подносец с кипой бурых визитных карточек, приобретших от времени табачный оттенок. На самой верхней значилось: «Мистер и миссис Чарльз Дарвин».

Никакие двери никуда из прихожей не вели.

Близнецы поднялись по лесенке, покрытой истертым аксминстерским ковром, и обнаружили еще одну дверь, с написанным на ней красками камышом. К камышинам были прилеплены переводные картинки, изображающие зимородков.

И вторая дверь отворилась, пропуская детей.

Комната, в которой они очутились, освещалась керосиновыми лампами в розового шелка абажурах с оборками и бантами. На обоях сложный узор белых лилий оплетал тропических птиц, цепляющихся за покрытые вьющимися цветами садовые решетки. По стенам висели японские веера и несколько картин в тяжелых позолоченных рамах. Картины изображали повернувшихся в профиль дам с медными волосами и длинными, полными шеями, все больше нюхавших розы или целовавших рыцарей в доспехах. Попадались между ними и акварели с видами Церматта, у этих рамки были потоньше, а в рамке из мореного дуба помещалась сепиевая фотография Колизея. В одном углу комнаты стояла сильно напоминающая дренажную трубу ваза из папье-маше, полная павлиньих перьев, в другом – такая же, но с пампасной травой.