Он опустил револьвер.

Он сказал:

— Да.

Замедленным, полусонным движением он отшвырнул револьвер. Ему хотелось заснуть, погрузиться в приятное онемение и пусть все будет, как будет. «Уэбли» проскакал по голому камню, затем, зацепившись барабаном, перевернулся и исчез за краем обрыва.

Хозяин нащупал путь к сознанию Никки.

Глава тридцать четвертая

На дне морском

Вообще-то Шутька была не из кусачих собак, но нынче ей владел ужас. Расплющенная и расчесанная ветром, она каким-то чудом держалась за голый утес, а гром, которого она боялась пуще всего на свете, буквально перекатывался через ее дрожащее тельце. Шутька в ужасе таращила одичалые глаза, и даже язык у нее во рту трепетал от страха. Приникнув за спиною Хозяина к вершине Роколла, она цеплялась за нее, как цепляются за жизнь.

Сделав шаг назад, Хозяин наступил на нее.

Шутька в ответ цапнула его за лодыжку.

Потерявшая равновесие, подхваченная порывом ветра, споткнувшаяся о собаку древняя горстка костей повернулась на полоборота и рухнула на собственное бедро.

Послышался резкий хруст, громкий, словно кто-то ломал для костра хворост.

Шутька, потрясенная содеянным не меньше, чем бурей, ползком убралась в ангар.

Никки стоял неподвижно, ожидая, когда ему скажут, что делать.

Прошло несколько мгновений, и в промежутке между ударами грома Хозяин вдруг рассмеялся.

То был удивительный смех, — сильный, полнозвучный, веселый, — смех юноши, записанный в университетском Доме Славы в 1820 году.

И пока он весело звенел над вершиной скалы, Никки стал оживать. Похожий на огненное колесо прожектор отъехал назад и раздвоился, превратясь в синие глаза, вполне обыкновенные. Никки смотрел на старика со сломанным тазом, распростертого у его ног. Хозяин насмешливо произнес, совершенно не затрудняясь словами:

Отрекся я от волшебства.

Как все земные существа,

Своим я предоставлен силам.

И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил себя добавлением еще одной:

Бан-бан! Калибан,

Ты больше не один,

Вот новый господин…

Прощай, хозяин мой, прощай!

Никки спросил:

— Вы чтонибудь повредили? Я могу вам помочь?

— Нет.

— Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.

— Оставь.

— Может быть, принести вам виски?

— Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там спрятано мое винцо.

Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал он, в ошеломлении спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб, хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин сказал ему вслед:

— Чарующая музыка.

На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем, спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него, шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.

Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.

Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая. Сверканье и рев стихий понемногу смирялись.

Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому, две фразы. Сначала он сказал: «Свободны мысли наши». И немного позже: «Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут». Ладони его мирно лежали на ручке альпенштока.

Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и улыбался. Ему больше нечего было сказать.

Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал тоже.

Опираясь на альпеншток, он встал.

Мой милый сын, ты выглядишь смущенным

И опечаленным. Развеселись!

Окончен праздник. В этом представленье

Актерами, сказал я, были духи.

И в воздухе, и в воздухе прозрачном,

Свершив свой труд, растаяли они. —

Вот так, подобно призракам без плоти,

Когда-нибудь растают, словно дым,

И тучами увенчанные горы,

И горделивые дворцы и храмы,

И даже весь — о да, весь шар земной.

И как от этих бестелесных масок,

От них не сохранится и следа.

Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края отвесной скалы.

Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не плеснув.

Вот там все и кончилось — на дне морском.

Глава тридцать пятая

Дом, милый дом

Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест, где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь — за звоном копыт и лязгом ведерка, — как конюшенный мальчик к полной для тебя неожиданности высвистывает «Non piu andrai» или «La ci дбтен»и высвистывать точно.

Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не пришла ли пора покрываться золотом, задумалось и ясное солнце, — не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди уже приобретали оттенок древесного дыма.

Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из «Иоланты». Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство, чтобы оно продавало экскурсантам буклеты и водило их по спальням дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь пепельниц, если только их не унесли посетители.) А до той поры, поскольку дворец не открывался до половины двенадцатого, когда появлялись первые автобусы, его дом все еще принадлежал только ему, — пусть ему даже и приходилось жить при дворцовых конюшнях. Герцог насвистывал:

Не рискнул, не жди наград.

Взялся — делай, рад не рад.

Кровь людская не водица.

На любви Земля вертится.

— Именно так, — сказал мистер Фринтон, имевший в своей теплой шапочке и пиратских усах свирепый и комический вид.

— Ну что, дорогие мои, все еще завтракаете?

Именно этим они и занимались.

— Пинки пошел в дом, — сказала Джуди, — готовить каталоги. Он просил разрешения одеться ливрейным лакеем, — таким, как у Хогарта на картинке.

— Пусть себе, если хочет.

— Ему нравится переодеваться, и может быть, это поможет продать несколько каталогов. А нельзя нам с Никки тоже переодеться пажами, как ты считаешь?

— Мы могли бы выносить чучело любимого попугая герцогини Лоутеанской.

— Я не хочу, чтобы вы таскали его с места на место. Оно и так уж на ладан дышит.

— Тогда можно я надену доспехи Кромвеля?

— Нет.

— Сдается мне, что на острове у нас было больше свободы, — мрачно сказал Никки. — А здесь, куда ни ткнись, сплошное «Руками не трогать».

— Никки.

— Ну ладно, ладно. Извиняюсь.

— На острове, — сказал мистер Фринтон, дабы поддержать мир и спокойствие, — вам вообще надеть было нечего, кроме ночных рубах.

— Джуди надо спасибо сказать.

— Себе скажи.

— Интересно, почему это говорить спасибо нужно мне, когда шитье — самое что ни на есть женское дело? Ведь так, папа?

— Я не понимаю, о чем вы толкуете.

— Джуди обещала…

— Ничего я не обещала.

Никки начал раздуваться, как уязвленная лягушка.

— Ты…

— А знаете, — сказал мистер Фринтон и для предотвращения драки поставил между ними мармелад, — когда вся эта публика на острове трепалась насчет Наполеона, у меня тоже была в запасе цитата из него, только я постеснялся ее привести.

— Что за цитата?

— Он как-то сказал: «Всякое дело удается сделать не чаще, чем раз в столетие».

— И что он имел в виду? — заинтересованно осведомился Герцог, на несколько дюймов не донеся до усов вилку с кеджери.

— Насколько я понимаю, он имел в виду, что Гитлер исчерпал все запасы диктаторства примерно до две тысячи сорок пятого года. Хозяин все равно своего не добился бы.