Еще в девяностые годы дом был полон жизни, не говоря уже о более ранних, благословенных временах, золотых временах, когда и фонтаны на площадях Ташкента били выше и веселее, и официозные розы и парадные канны цвели пышнее, а ирисы и тюльпаны в садике Розы Францевны не переставали радовать ее многочисленных друзей. Луковицами ее снабжал Васильич – «главный ирисовод Ташкента», как его величали близкие и дальние знакомые. В дни цветения каждого из сортов Роза Францевна приглашала полюбоваться ими одноклассников Сергея, единственного внука: были они все как на подбор будущими знаменитостями – «юными гениями», как их величала сама Роза Францевна: Кирилл Ужевский днями не выходил из своей мастерской по соседству – ваял огромные пластилиновые головы Пушкина и Шерлока Холмса, а потом отливал их в свинце; Ваня Игошин объездил полмира как участник международных физических олимпиад; Гриша Фоменко изучал полдюжины древних языков и стоял на пороге важного исторического открытия; а Жорик Бантеев с закрытыми глазами мог собрать компьютер хоть из папиросной бумаги и опутывал Тезиковку загадочными локальными сетями, отчего неоднократно бывал приводим в соответствующие органы, правда, пока городского масштаба. Сам же Сергей считался гением литературным – поэтом-бунтарем, «поэтом в пустыне», гордым и одиноким. Вика развелась с его отцом, когда Сергею шел седьмой год – прямо на изломе эпох, как тогда многим казалось. Славик увлекся каким-то непотребным оккультизмом и – в периоды между запоями – умудрялся издавать множество брошюр о великих посвященных и о собственном внетелесном опыте – и все под грифом полулегального Общества Индии Духа, которое он сам и основал.

– Нет, вы еще не понимаете, что такое Ташкент! что он значит для Космических Иерархий Света! – вещал Славик на собраниях Общества. – Это одна из самых мощно заряженных энергетических шамбал планеты! В Новую Эпоху именно Ташкенту и Санкт-Петербургу предстоит стать духовными центрами возрождающейся России – единственной в мире страны, в которой есть слово «духовность», кстати.

После вступительной речи Славика старейший ченнелер Ташкента по фамилии Андрейчук устраивал прямой сеанс связи с Богом: прикрывал глаза и дребезжащим голосом, медленно, чуть ли не по слогам надиктовывал своему добровольному секретарю Киму бесконечные внутренние диалоги, которые вели между собой ипостаси этого самого Бога. Внешне Андрейчук был похож то ли на Данте, то ли на Паганини, а сам писал картины маслом и периодически устраивал свои персональные выставки в Обществе. Славик часто задавал через него вопросы Богу. Бог отвечал: «Так как душа твоя наполнена всяческими благими устремлениями в будущее нашего общего прошлого, в котором тебе никогда не оказаться, потому что ты считаешь, что Я ограничен в пространстве и во времени и что Я в них пребываю, а не они во Мне, значит, так и будет продолжаться, пока твоя внутричеловеческая сущность не пробудится для великих свершений, а она уже вполне созрела для сего и ждет лишь всесовершенного толчка сродни гравитационному, но трансмутация твоя пройдет, конечно, легко и безболезненно, хотя и не без некоторого конфликта с общественностью и задержкой внешнего чувственного восприятия гор, степей, арыков и железобетонных девятиэтажек».

От этого периода в доме Розы Францевны осталось две пачки ярко-розовых брошюр с акварельным, переливающимся всеми цветами радуги портретиком ясноглазого мужика. «О! Это фотография самого Иисуса Христа!» – просвещал недоумевающих родственников (бывших родственников) Славик: занес эти пачки на две недели, а вышло, что навсегда. Ими потом разжигали мангал по особым случаям: розовая обложка, вспыхнув по краям робким пламенем, моментально сжимала сияющее лицо «фотографии», и оно медленно съеживалось, бурело, а глаза его выпучивались двумя жестяными блестками и долго не могли прогореть.

Но гораздо чаще, чем мангал, возжигалась во дворе лабораторная спиртовка: Сергей любил устраивать импровизированные полухимические опыты, обычно с непредсказуемым результатом, благо химикатов и реактивов на Тезиковке продавалось великое множество: разносортная селитра, купоросы, марганцовка, сера, поташ, бутыли азотной, серной и соляной кислоты, не говоря уже об углеводородах вроде бензола или толуола – все компоненты для взрывчатки. Любой. Сергей как-то прихвастнул соседским мальчишкам, что и тротил он может приготовить, а потом его у ворот поймал бледный Сардор, единственный сын Рахима и Фариды-опы:

– И-е, Сергей-чжон! Так не нада-а! Взрывчаткя не нада-а! Это грех большой. Мы мирныйи-и мусульмоны-и, мирныйи-и, мирныйи-и, мирныйи-и-и…

Сардор весь трясся, хватал Сергея за рукав куртки и упрашивал его выбросить тротил в туалет. Сергей был крайне удивлен столь беспокойным поведением обыкновенно тихого Сардора (да они и не общались почти никогда, так только, здоровались) и убеждал его как мог, что никакого тротила у него на самом деле нет, что это все пацанята наврали. Но Сардор не переставал скулить, так что Рахиму пришлось силой оттаскивать его от Сергея, попутно извиняясь и ругая сына жалкими словами, а следом из их двора выбежали и заплаканные детишки Сардора.

– Ничего страшного, Рахим-акя… Не волнуйтесь так… – успокаивал его Сергей.

– Как не волноваться, а?! Такое горе!…

– Что случилось? – Но Рахим-акя ничего не отвечал.

На следующий день Сардора забрали. Насовсем. Обвинили в исламском экстремизме, терроризме и ваххабизме. «А надо, чтобы духовность была, духовность – главное! Понимаете?!» – орала на Рахима русская тетка-адвокат перед судом, на который ни его, ни Фариду-опу так и не пустили.

После отъезда Вики и Сергея в Германию Роза Францевна обнаружила забытый в спешке дневник внука, долго не решалась его читать, отложила подальше, забыла. А уже когда и Славик съехал – вспомнила. Нашла, перебирая залежи бумаг в поисках пропавшей косточки… Некоторые записи были кем-то жирно подчеркнуты красным карандашом:

18 ноября 1998 г. Смотрел новости. Положение в России не может не волновать: сепаратистские высказывания Кирсана Илюмжинова, забастовки учителей, энергетический кризис в Приморье, беззаконие в ФСБ – все в один день, все в одной России! Господи, когда же наконец оправится самая любимая Тобою и самая несчастная держава? Страшно, что народ не един во мнениях, разобщился настолько, что жди лишь потрясений и революций.

23 февраля 1999 г. Ужасный день. Хочется бросить все и бежать в Москву… А я способенпешком дойти до Москвы!

2 марта 1999 г. Резко различается и наше отношение к Узбекистану. Нелюбовь к этой земле – моя слабость. Она же, как всегда, «обожает» эти горы, солнце и лето. А на меня здешним, азиятским, летом находит жуткая хандра… Оля поддерживает всеми руками и ногами Каримова. А для меня он символ моей разлуки с Россией. Она здешняя, ташкентская…

11 августа 1999 г. Сегодня должно быть солнечное затмение… Ненавижу это азиятское лето. Летом у меня хандра, а работоспособность ничтожно мала. Эти дни были ужасны: лежу бревном в полной апатии, сплю, читаю – и болит голова. Дел вроде бы много, да они необязательны, и не принимаешься ни за какое…

«Что это еще за Оля, “здешняя, ташкентская”?… – стала припоминать Роза Францевна. – Из Русского культурного центра, кажется… А его-то все в Россию, в Москву тянуло, как папеньку теперь, а самого вон куда забросило. И-эх, бечора…» ^[1] – Она уже и не замечала, как начинала думать узбекскими словами. Косточка так и не находилась.

Ровно через пятьдесят месяцев после переезда в Москву приехал Гриша Фоменко. Просто в гости. Да еще приятеля-француза с собой прихватил – Самарканд-Бухару показать. То-то радости было.

– Не волнуйтесь, Роза Францевна, мы надолго вас не покинем. Съездим на пару дней в Самарканд сначала, потом в Бухару… Там ведь у вас еще остались знакомые? В музее, да?