За текстами Сергея Аверинцева и за текстами Антония Блума стоят разные "встречи". Андрей Блум (впоследствии Антоний Блум) пережил присутствие Христа юношей, прошедшим через годы испытаний, потерявшим Бога и готовым с оружием в руках сражаться с большевиками. После "встречи" он круто изменился и попрощался с оружием, но остался воином, в его христианском смирении просвечивает дерзкая сила. То, что митрополит Антоний сказал 8 июня 2000 г., можно почувствовать и в его других речах, особенно в том, что было сказано о "Божьем следе" в Париже в 1974 г. (русский перевод Е. Л. Майданович в "Континенте" № 89). Программа решительного обновления христианства складывалась в нем лет сорок и 8 июня только была озвучена - с той же уверенностью, с которой он в эти же дни говорил Василюку, рассказывая о своем детстве: "И как я рад, что церковь и попы не испортили мне чувство Бога!" (напечатано в "Русской мысли", 20-26 июня 2000 г., № 4327).

Сережа бы этого никогда не сказал. Он не был воином, выходившем в простор бесконечности, опираясь на незыблемое чувство личной "встречи". Обе встречи ввели в церковь - но Антония с нараставшей готовностью отбрасывать исторические наросты и близиться к подлинному Христу, а Сережу - только сменяя прогнившие балки в старом здании, не ломая стен.

Антоний говорил о своей "встрече" много раз и бесстрашно добавлял: "Можете считать это галлюцинацией". Он не боялся насмешек. Он не боялся сказать: "не упускаем ли мы момент, данную нам возможность стать из церковной организации Церковью" (из речи 8 июня). То есть церковь, к которой формально принадлежал, он считал только возможностью Церкви.

В той же речи 8 июня 2000 г. Антоний продолжал: "Нам нужны верующие - люди, которые встретили Бога. Я не говорю в грандиозном смысле; не каждый может быть апостолом Павлом, - но которые хоть в малой мере могут сказать: я Его знаю!" И в другом месте, несколько раньше: "Мне кажется, надо вкореняться в Бога и не бояться думать и чувствовать свободно". И в конце речи: "Помню, как я был смущен, когда Николай Зернов пятьдесят лет назад мне сказал: "Вся трагедия Церкви началась со Вселенских соборов, когда стали оформлять вещи, которые надо было оставлять еще гибкими". Я думаю, что он был прав, - теперь думаю, тогда я был в ужасе".

Куда заведет свободная мысль, поставив под сомнение Вселенские соборы? Этот вопрос Антоний, видимо, сознательно оставлял не решенным, оставлял будущей, подлинной Церкви, людям "встретившим" Бога и опиравшимся на опыт своей встречи. Мог ли это принять Сережа?

Приведу два его высказывания. Первое, неожиданно резкое: "православие переменится - или погибнет". Я даже отшатнулся от удивления, и Сережа добавил, что, конечно, он верит - переменится.

если признать утверждение Рейсбрука (великого мистика XIV в.), Второе пришествие происходит в душах святых, это не мифический конец света, а постоянное явление истории, особенно в крутые, переломные, катастрофические ее эпохи. И тогда вырисовывается тонкая, иногда, прерывистая, "пунктирная" линия эсхатологической церкви, идущей сквозь все века, церкви Христа, перекликающейся с церковью Павла, иногда признанная исторической церковью, иногда еретической или вовсе не церковью (где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я с вами), иногда нечто вроде философских семинаров, своего рода лабораторий, где люди пытаются понять "встречу", зажечь фитилек в груди от костра, горящего в центре. Такие кружки ни на что не претендуют, кроме готовности к диалогу с теми, кто хочет вести с ними разговор, церковных людей или атеистов.

В рамках православия к эсхатологической линии близки старец, познавший благодать, и его послушники; в суфизме шейх и его мюриды; в индуизме - гуру и шисья, в буддизме целое направление, дзэн. Во всех этих случаях на первом месте не традиция, а человек, создающий или обновляющий традицию, опираясь на "встречу", и его ученики, "встретившие" "встречу", узнавшие его и признавшие властную интонацию, как в заповедях блаженства: сказано древним... а Я говорю вам... Напротив, в исторической церкви традиция создает человека, делает его священником, епископом, создает обряды и таинства, устанавливает, что жена должна бояться мужа, а муж любить свою жену... Хотя в Евангелии сказано другое: совершенная любовь изгоняет страх - даже перед Богом, а не только перед мужем.

Эсхатологическая линия отчасти совпадает с "незримой церковью". Порою она почти незаметна. Но без нее церковь вырождается в "церковную организацию". Будущее покажет, удастся ли эту организацию оживить.

Сережа хотел реформ и даже очень серьезных реформ, хотел изменить рамки догм, но не отбросить их вовсе, не воскликнуть, в духе "Алмазной сутры", - "Воздыми свят дух и ни на чем не утверждай его"; а ведь именно это означает призыв Антония отбросить все принципы (в том числе богословские) и идти, опираясь на интуицию глубины, на интуицию царствия, которое внутри нас, - "по Божьему следу".

Тема, заданная для обсуждения, побуждает сказать слишком много и создает опасность сказать слишком мало. Как связать память о Сергее Сергеевиче Аверинцеве (а значит, о времени, которое, похоже, почти ушло) с уже сегодняшними проблемами содружества гуманитарных наук, в связи с которым С. С. пояснял идею филологии? Мыслимо ли в теперешней научно-гуманитарной ситуации сказать что-то общее, общезначимое, тематизируя не столько образ с цитатами, сколько дело мысли Аверинцева, соотносимое с его текстами, но не сводимое к “сделанному” им?

Я попробую наметить три круга вопросов, точнее, три возможных направления разговора в пределах обсуждаемой темы. Во-первых, есть резон проговорить и осознать исторические “условия возможности” такого явления, как Аверинцев. Ведь не стало не только его; ушел тот воздух, та социальная атмосфера (уже разноречивая и неоднозначная, но еще относительно единая), внутри которой этот филолог-классик был, что называется, востребован совсем не классической и не только филологической современностью. Язык не поворачивается назвать С. С. “шестидесятником”; а между тем не подлежит сомнению, что Аверинцев смог стать тем, кем он стал за пределами узкого круга специалистов и совсем узкого круга друзей, только в эпоху, которая кончилась на наших глазах и в нас же самих, — о чем С. С. успел сказать так, как мог сказать среди наших современников, похоже, только он один.

Во-вторых, союз “и”, сближающий нашего автора и будущее филологии, требует войти в ясность каких-то ограничительных предпосылок, если угодно — “фигур умолчания” в его мышлении. Что если сегодняшние трудности гуманитарно-филологической деятельности как-то соотносятся с тем, чего Аверинцев не сказал и не сделал, но не потому, что вообще “не мог” или чего-то “не понял”, но, скорее, потому, что время не требовало этого так остро или, точнее, время подлинного разговора уже ушло или еще не приспело? Заговорив в свое время как никто другой, С. С., возможно, что-то проговорить не решился, а чего-то договорить не успел.