Таким образом, «Американский символ веры» — необходимый для серьезного осмысления «Американской идеи» sub specie aeternitatis (или просто в контексте интеллектуальной истории Запада) — был написан человеком (позднее утверждавшим, что он старался выразить американский дух того времени), который и не пытался провозглашать какие-то высшие человеческие и мировые идеи. На самом деле, антропология и космология Джефферсона в соответствии с идеями Просвещения были имманентными — его представления о природе, Боге («по законам природы и ее Творца»), обществе, истории, жизни («стремление к счастью»), человеке («все люди созданы равными») [53] и т. д. были основаны на том, что человечество может полноценно существовать только в этом мире, о чем ясно свидетельствует вышеприведенная цитата. Поэтому каждый раз, когда американцы пытаются осмыслить и описать «Американскую идею» с помощью «Американского символа веры», они используют идеи, которые в сущности не могут быть названы метафизическими или метаисторическими, которые не являются частью более широкого, всеобъемлющего философского или религиозного взгляда на человека и американскую жизнь в контексте мировой истории, т. е. эти идеи не выходят за рамки Просвещения и деизма. Тем не менее, как показывает его переписка с Джоном Адамсом, в последние пятнадцать лет своей жизни Джефферсон твердо верил, что после смерти он будет взирать «с небес» на плоды своей земной жизни [54] и, возможно, будет потешаться над собственными «догадками» и «тщетой своих земных трудов». Но то, что престарелый Джефферсон считал «догадками», со временем превратилось для миллионов американцев в окончательные ответы на вопросы о самой сути, смысле и цели человеческой жизни в этом мире (по крайней мере, на уровне их подсознания).

Задолго до того, как Томас Джефферсон в 1776 году написал столь знаменитые ныне слова (которые гораздо позднее стали называть «Американским символом веры»), он ознакомился с подробнейшим скептическим анализом всех известных в то время философских, метафизических и религиозных систем, старых и новых, изучив пять толстенных томов «Философских трудов» лорда Болингброка. В этих трудах рассматривались не только различные христианские деноминации, иудаизм и его неортодоксальные ответвления, ислам с его мистиками, герметизм, неоплатонизм, египетские и персидские религии; но и такие важнейшие темы, как нематериальные [55] духовные иерархии, управляющие человеческой историей и более низкими царствами животных, растений и минералов; путь к познанию; наличие в человеке Божественного Разума и «духовного тела» за пределами тела физического (так называемое «астральное» или «эфирное» тело, позволяющее сохранять родство с низшими природными царствами); концепция перевоплощения; миф о грехопадении и возможном возвращении человека в духовный мир и др. В трудах Болингброка также содержались весьма критические рассуждения об индуизме, буддизме (тогда называвшемся «Фо»), языческих верованиях аборигенов и даже о розенкрейцерстве. Джефферсон серьезно изучал эти труды, о чем можно судить по многочисленным выпискам в его тетрадях. Скептический философский метод Болингброка оказал большое влияние на мировоззрение Джефферсона со времени учебы в Колледже Вильгельма и Марии вплоть до его перехода в «область духов» в 1826 году. Как минимум трижды за свою долгую жизнь библиофила и ученого Джефферсон уделял особое внимание религиозным, философским и метафизическим системам: много лет штудируя тома Болингброка [56], изучая христианство в сравнении с другими религиями по книгам своего друга Джозефа Пристли [57] и читая «Историю философии» Брукера, «разумно сокращенную» Вильямом Энфильдом [58]. Приобретенные знания оказали важнейшее влияние на интеллектуальную позицию Джефферсона и осознание своего места в интеллектуальной истории Запада. Однако, ни один из этих солидных источников не изменил его фундаментальных имманентных взглядов на человеческую природу, что можно проследить уже в его студенческих тетрадях. Он твердо придерживался этих взглядов всю жизнь, разумеется, постоянно развивая и совершенствуя их.

Поэтому когда речь заходит об Америке, и русский философ в стиле Владимира Соловьева стремится познать «Американскую идею» — невозможно понять и принять «Американский символ веры» без глубокого изучения просвещенческих взглядов Джефферсона на человека, жизнь и мир, а также осмысления их места в западной интеллектуальной истории.

По мнению автора этих строк, имманентная антропология Джефферсона в традициях Просвещения, его идеалы и взгляды на жизнь, человека и мир, сформулированные в Декларации независимости и ставшие «Американским символом веры» — просто устарели и совершенно не соответствуют природе человеческого духа и мира, а также духовной, интеллектуальной, культурной и социальной жизни человека в Америке, да и не только там (под «человеком» здесь подразумевается не только американский гражданин любой расы и культуры, но и просто представитель человеческого рода со всеми его достоинствами и пороками: благородством и подлостью, жертвенностью и эгоизмом, высокими стремлениями и низкими желаниями и т. д.) Автор считает, что с помощью идей и идеалов «Американского символа веры» невозможно по-настоящему понять и объяснить не только американскую историю, но даже повседневную жизнь американца (иерархическая антропология Данте гораздо лучше объясняет ежедневные американские новости, чем просвещенческие идеи человеческого равенства, провозглашенные Джефферсоном).

Любые попытки понять историю Америки и «Американскую идею» в контексте мировой Истории и «расширения империи на Запад» [59] обречены на провал, если не признать, что главные американские идеи исторического значения имеют иное происхождение. Автор уверен, что простой научно-академический (социальный, политический, экономический, демографический и т. п.) анализ sub specie scientiatis (лат. — «с научной точки зрения») недостаточен, чтобы осмыслить место США в мировой истории. Недостаточно обратиться и к Европе «Нового времени», поскольку эти идеи имеют гораздо более древнее происхождение. Даже обращение к греко-римской цивилизации будет недостаточно, какое бы огромное влияние она ни оказала на политические основы Соединенных Штатов (например, на Конституцию, убеждения «Отцов-основателей» и самого Джефферсона). Неправильно было бы искать ответы на главные вопросы и в провозглашении так называемых «иудео-христианских» религиозных истоков американской культуры. И тут мы подходим к самому главному историческому вопросу. У историков принято считать, что история Запада (в данном случае — истока американской цивилизации) началась на древнем Среднем Востоке. В учебниках несколько страниц отводится обзору культур, социальных формаций, главных исторических фигур, суеверных верований и языческих мифов в таких регионах, как Шумер, Месопотамия, Финикия, Палестина, Египет, Малая Азия (Иония) и др. На самом же деле все это делается не только с холодной научной отстраненностью, но и с подсознательным недоверием. «Просвещенным» ученым не терпится скорее перескочить через это «наивно-суеверное» детство человечества, чтобы заняться «настоящими» источниками и героями «западной» культуры (например, ионической философией или Аристотелем). Та версия греко-римской и иудео-христианской культуры, которая сформировалась в эпоху Просвещения, составляет сегодня нашу общепринятую «историю» — наши западные «корни», как любят говорить в Америке. Подобная концепция стала совершенно неприемлемой для серьезных историков из-за ее постоянного использования полуграмотными невеждами всех мастей. Чтобы понять глубочайший смысл человеческой истории, необходимо проследить истоки явлений до самой стадии их зарождения, хотя так поступают нечасто, ведь академические [60] ученые и «интеллектуалы» во всем мире склонны рассматривать историю, мир и человека sub specie scientiatis. Истинные истоки «западной цивилизации и культуры» (а также ее свойства без всяких географических ограничений) гораздо древнее и глубже, гораздо интереснее и актуальнее, чем большинство профессоров истории изображают в своих многотомных трудах. Они предлагают довольно жалкую, отстраненную и бесстрастную картину. История человечества намного грандиознее, чем такой скептический взгляд — по крайней мере, в ней гораздо больше непостижимого.