Ведь люди с пульсирующей грустью стремятся в родительские места, чтобы таким обманным путем повернуть время вспять, оказаться в точке старта, вспомнить вкус ощущений и отношений, когда вся жизнь была еще впереди. И исцелиться этим от накопившейся усталости. И страшно понимать, что не только годы канули в небытие, но и территории, где жили и покоятся твои родители, где витал их защищающий дух, где лежали твои первые стежки-дорожки, где случилось пробуждение сердца, воедино слитое с соловьями и благодатью степи, — тоже нет. Теперь там болезненной коростой вспучилось чужое государство, и ты к нему никак, ничем не причастна. Что надо в себе преодолеть, чтобы полюбить неволю, тюрьму, в которую заточили ипостась твоей души, сотканную из воспоминаний? Чем руководствоваться, чтобы туда стремиться?

А Тамара и правда, ненавидя тех, кто сейчас хаял наследницу утраченной Родины, поносил великую Россию, всегда бывшую для нее духовной опорой, а после окончания вуза приютившую ее на своей окраине, в родные места не стремилась. Ждала, пока уляжется это тяжелое чувство. Она переживала свою потерю, бунт против сложившегося порядка вещей, как переживают любое горе, — внутренне скуля и не выходя из дома, если под домом понимать Петропавловск-Камчатский.

Правда, внешне все в ее жизни оставалось так, как сложилось в первые годы по приезде сюда: работал муж, рождались и росли дети, устраивался быт.

Работала и сама Тамара. Она любила свою профессию, полученную в Московском пединституте на факультете логопедии. И хоть после детства, проведенного в атмосфере больниц, готовилась работать в лечебном учреждении и заниматься реабилитацией тяжелых больных, но направление в детский комбинат восприняла с не меньшим энтузиазмом. Начинала с должности нянечки — в этой глуши не оказалось вакансии логопеда. Да собственно логопедом ей так за все годы и не удалось поработать, это искусство стало простым и естественным дополнением к основным методикам воспитания детей. А вот воспитателем она никогда не переставала быть, хотя быстро перешла на руководящую должность — сказалось столичное образование.

Что еще добавить? И дни, и годы походили друг на друга, шли неспешной чередой, не радовали, но и не надоедали, оставались в меру желанными. Так бы жить и жить. Тамара не знала потрясений в личной жизни, в работе, отчего чувствовала в себе некую инфантильность, до поры до времени не проявляющуюся в суждениях и поступках. А может, и проявляющуюся, да не приносящую неприятных последствий, вот и остающуюся незамеченной. Она читала в газетах об ужасах капитализма, распускающего щупальца где-то далеко на материке, о приметах новой жизни, но воспринимала это отстраненно, как будто это было не здесь и не с нею, хотя понимала этот обман чувств.

Совсем недавно она, однако, обнаружила перемены, заставившие вспомнить о возрасте. К счастью, перемены были из разряда приятных, если может быть еще что-то более приятное, чем жить в городе, где все родители, сверху донизу иерархии общества, тебя знают и помогают тебе. Да, может. Ибо теперь ей помогали не родители, а сами повзрослевшие, выучившиеся и со временем занявшие приличные места во всех сферах жизни воспитанники. Они относились к Тамаре неподдельно тепло, как к неотъемлемому ингредиенту собственных персон, совсем не как некогда их родители, заискивающие перед нею из желания добиться благосклонности к своим детям. Все двери были открыты перед Тамарой, все возможности доступны, все желания удовлетворимы.

На этой волне она благополучно устроила собственных детей, и теперь старший сын Никита возглавлял финансовый департамент края, а Антон стал врачом и успешно «закладывал фундамент счастливого будущего», как он говорил. С невестками ей повезло меньше, обе девчонки были приезжими, какими-то суперсовременными, без бога в голове. Рожать не хотели. Ну и черт с ними! Тамара не огорчалась, не думая о старости и ни в чем на них не рассчитывая.

А тут отлегли от сердца и остальные печали и разочарования, ее потянуло в родные места, тосковать по которым начала в последние годы отчаянно, даже внутри что-то заходилось стуком, когда вспоминала село, школу, учителей и подруг. Спасало одно — муж был ее земляком, и они вдвоем поддерживали друг в друге ощущение далекой Отчизны, что была теперь ни с какой стороны недосягаема.

Но вот она все-таки приехала, на свой страх и риск никого не предупредив. Благо, что Ольга оставалась жить в областном центре, откуда до их села рукой подать.

— У тебя номер телефона не изменился? — услышала Ольга в трубке, безошибочно узнав, кому принадлежит этот взволнованный голос и глупейший по существу вопрос. — Привет, дорогая!

— Вестимо, не изменился, раз ты ко мне попала. Ты где?

Только теперь Тамара с облегчением перевела дух и засмеялась.

— Еще не попала. Ты знаешь, я обнаружила, что теряюсь в твоем городе. Петропавловск-Камчатский проще устроен. Как к тебе пройти-проехать?

— А ты где находишься, на вокзале или в аэропорту?

— Нет, я уже в центре, стою на углу возле бывшей «Иностранной литературы». Чувствую, ты где-то рядом, а где, не пойму.

— У тебя много вещей?

— Конечно, — не поняла Тамара, о чем волнуется Ольга. — Ведь я тебе подарков да гостинцев привезла целую уйму.

— Я не о том…

— Ой, прости. Да я багаж в камеру хранения засунула, — поспешила Тамара успокоить подругу.

— Тогда справимся сами. Жди меня на этом же перекрестке, я уже бегу.

Было еще рано, но, как и всегда в будний день, улицы постепенно заполнялись микроавтобусами и спешащими машинами — ехали на работу толстосумы, обитающие в загородных домах, добирались на рынки многочисленные торговцы, спешили не опоздать на рабочие места те, кому предстояло добираться несколькими видами транспорта.

Ольга выскочила на угол Октябрьской площади, оглянулась в поисках маршрутного такси и, не увидев ничего подобного, пустилась вниз по проспекту пешком.

Идти скорым шагом было не более четверти часа, благо тротуар сбегал с холма, одного из тех, о которых писал Михаил Шатров в своей когда-то популярной книге «Город на трех холмах».

Ольга спешила, второпях мечтая о том, как расскажет подруге о своих переменах, обо всех обидах, которые пришлось ей пережить за последних полтора десятка лет, в течение которых они не виделись. Ведь теперь эпистолярный жанр захирел, почта практически не работает, враз отодвинув общение в письмах в разряд немодных занятий. А по телефону многое ли расскажешь?

А ей было о чем поведать подруге. Душа требовала облегчения, которое не могли дать ни муж, ни мама, вместе с Ольгой переживающие ее потрясения и, стало быть, являющиеся частью этих потрясений. Все потому что по натуре Ольга была лидером, причем лидером не берущим, а дающим, и всегда отличалась повышенной ответственностью за тех, кто находился рядом. Поэтому любые жизненные неудачи она переживала особенно остро не столько из-за себя, сколько из-за того, что они рикошетом били по дорогим ей людям. Такая ей предназначалась планида, такой и характер дал бог.

Ольга окончила школу с золотой медалью. Отец уговаривал ее поступать в мединститут, но Ольга воспротивилась.

— Чтобы ни платья красивого не сносить, ни маникюр не сделать? Нет, не хочу. Не хочу всю жизнь провести в атмосфере болезней и горя.

— А против благодарности и почитания, обращенных к тебе, не возражаешь? — спросил отец, негодуя на строптивость дочери.

— Не возражаю, но это возможно устроить не только на врачебном поприще.

— Смотри, пожалеешь, да поздно будет, — вздохнул отец.

Словно предчувствовал, бедный, что в глубокой старости доля ему выпадет горькая. Но, по правде сказать, каких-либо неудобств от выбранной Ольгой профессии он при этом не ощутил, как не ощутил и потерь от ее отказа стать врачом, — Ольга почти профессионально досмотрела его до последнего вздоха, никому другому не доверив. И врачей сумела найти, и медсестер для процедур, и сама непревзойденной подмогой стала отцу — его дыханием, зрением и слухом, когда все это с садистской медленностью отказывало ему.