– Давайте-ка оденем их прямо сейчас, – оживленно сказал Конвей, – и выйдем наружу. Расположитесь по обоим концам машины – под кабелями и спиной к стене. Таким образом, вам придется беспокоиться о нападении только спереди – любой инструмент, пытающийся атаковать сквозь скалу сзади, произведет слишком много шума, чтобы застать вас врасплох. Мне также хотелось бы, чтобы вы были подальше от центральной части машины, где буду я сам, и не мешали мне своими мыслями попытаться установить контроль над инструментами…

– Мне знакомо это напыщенное и самодовольное выражение лица, – обратилась Мэрчисон к лейтенанту, натягивая гермошлем. – У нашего доктора очередное озарение. Я думаю, он собирается провести с пациентом беседу.

– На каком языке? – сухо спросил Харрисон.

– Полагаю, – Конвей улыбнулся, чтобы продемонстрировать уверенность, которой он вовсе не испытывал, – вы могли бы назвать его языком Брайля[6] в трех измерениях.

Он быстро объяснил, что собирается делать, и через несколько минут они заняли свои места рядом с машиной. Конвей присел спиной к ее левой гусенице в нескольких футах от заполненной водой впадины в полу. В центре впадины зияло отверстие неизвестной глубины, проеденное кабелем или ему подобным растением, добывающем руду. Сбоку от него группа из семи или восьми слившихся воедино инструментов, распластавшихся на обшивке, пыталась ее продавить, и в некоторых местах уже начали расходиться швы.

Конвей мысленным усилием оторвал шайку металлических разбойников от машины, после чего, словно огромный оживший ком серебристого теста, закатил их в углубление. Затем он приступил к работе.

Конвей не пытался защититься от атакующих инструментов. Он намеревался так сильно сосредоточиться на одной определенной форме, что любой из них, попав в зону досягаемости его мыслей, лишится, как он надеялся, всех опасных краев и выступов.

Сформировать наружные очертания существа было совсем не трудно. В считанные минуты посередине углубления с водой лежал большой серебристый блин – мелкомасштабная копия пациента. Но представить себе в трех измерениях рты, желудки и соединяющие их туннели оказалось очень нелегко.

Еще сложнее была следующая стадия, когда он заставил крохотные желудки расширяться и сжиматься, всасывая и выпуская воду с песком и водорослями.

Это была грубая, очень упрощенная модель. Восемь ртов и восемь соединяющихся с ними желудков одновременно стали его лучшим достижением, и он очень боялся, что его модель похожа на пациента так же, как кукла на живого ребенка. Затем он добавил неторопливые движения тела, которые наблюдал у менее крупных молодых формаций, оставив при этом центральную часть неподвижной. Конвей надеялся, что вкупе с сокращениями желудков это создает впечатление, как от живого организма. Выступивший на лбу пот застилал ему глаза, но к тому времени это уже не имело значения, так как создаваемые им детали все равно не были видны. Он начал думать об определенных частях модели, как о твердых, неподвижных и мертвых. Он сымитировал распространение этик омертвевших районов, пока вся модель постепенно не превратилась в твердый безжизненный ком.

После этого он сморгнул пот с ресниц и начал все сначала, и еще раз, и еще, и тут он обнаружил, что его спутники стоят с ним рядом.

– Они больше на нас не нападают, – тихо сообщил Харрисон, – и, прежде чем они передумают, я хочу попытаться наладить поврежденную гусеницу. По крайней мере здесь нет недостатка в инструментах.

– Кроме как ни о чем не думать, чтобы не испортить твою модель, я могу тебе чем-нибудь помочь? – спросила Мэрчисон.

– Да, пожалуй, – ответил Конвей, не поворачивая головы. – Я собираюсь снова все повторить в той же последовательности, но на этот раз остановлюсь, когда достигну положения, которое имеется на сегодняшний день. Когда я это сделаю, ты будешь думать о наших надрезах, продлевать и углублять их, а я заткну поврежденные горловые туннели и пробурю вспомогательные и пищевые шахты. Ты немного отодвинешь отрезанную часть и сделаешь ее твердой, то есть мертвой, а я в это время попытаюсь передать мысль, что другая часть шевелится и жива и останется таковой в дальнейшем.

Она очень быстро ухватила идею, но у Конвея не было возможности узнать, ухватил ли её, да и мог ли вообще ухватить их пациент.

Позади них Харрисон трудился над поврежденной гусеничной лентой, в то время как перед ними модель пациента и проводимое хирургическое вмешательство становилось все более детальным – вплоть до миниатюрных гофрированных перемычек и того, что случится, если их повредить.

Конвей неожиданно поднялся и стал карабкаться по наклонному полу.

– Извини, – произнес он вслух, – но мне необходимо выйти за пределы мысленной досягаемости модели и дать мыслям немножко перевести дух.

– Мне тоже! – через несколько минут воскликнула она. – Я к тебе…

– Взгляни!

В это время Конвей стоял, уставившись в темный свод каверны и давая отдых глазам и мозгу. Он быстро посмотрел вниз, подумав сначала, что инструменты снова атакуют, но увидел лишь Мэрчисон, которая указывала рукой на их модель – их работающую модель!

Несмотря на то, что модель была вне пределов досягаемости их разума, она не осела и сохранила все детали. Конвей моментально забыл о физической и умственной усталости.

– Должно быть, таким способом оно пытается сообщить, что понимает нас, – возбуждение сказал он. – Но мы должны расширить контакт, больше рассказать о себе. Иди и прихвати еще несколько инструментов, и сделай модель этой каверны со всеми ее кабелями, а я отформую в соответствующем масштабе машину и наши движущиеся фигурки. Модели, конечно, будут очень грубыми, но начнем с того, что нам необходимо передать всего лишь идею о том, какие мы маленькие и как уязвимы перед атаками инструментов. Затем мы отойдем немного в сторону и сформируем действующие модели проходческой машины, бульдозеров, вертолетов и разведкораблей – все, что есть на поверхности, но ничего такого большого и сложного вроде „Декарта“, по крайней мере для начала. Нам нужно, чтобы все было предельно просто и доходчиво.

За очень короткое время площадка вокруг машины была буквально усыпана моделями. Как только люди заканчивали придавать им должную форму, пациент брал управление моделями на себя, и все новые и новые инструменты грузно, но очень осторожно вкатывались в каверну, как бы сгорая от нетерпения, чтобы из них что-то сделали. Но запотевшие стекла гермошлемов стали почти непрозрачными, да и воздух был почти на исходе.

Мэрчисон настояла на том, что у неё как раз осталось время для еще одной модели – большой, на которую уйдет до двадцати инструментов, – как из-за машины появился Харрисон.

– Я вынужден забраться внутрь, – сообщил он. – В отличие от некоторых, я тяжко трудился и истратил свой запас воздуха…

– Пни-ка там его за меня. Ты к нему поближе.

– …но машина будет двигаться в четыре раза медленнее, – продолжал лейтенант, – а если не будет, то теперь мы сможем позвать на помощь. Я использовал инструмент и сформовал новую антенну – мне известны точные размеры, – так что у нас есть даже двусторонняя видеосвязь…

Он резко остановился, уставившись на то, что творила Мэрчисон со своими инструментами.

– Я в этой команде патолог, – немного сварливо объяснила она, – и это моя работа рассказать пациенту, а точнее – дать ему почувствовать, как мы выглядим. Эта модель имеет весьма упрощенные дыхательную и кровеносную системы, органы пищеварения и речи со всеми, как видите, основными узлами.

Естественно, что, поскольку я знаю о себе немножко больше, чем кто-либо другой, этот представитель рода человеческого – женщина. И, что не менее важно, не желая лишний раз сбивать пациента с толку, я не стала её одевать.

На ответ у Харрисона не хватило воздуха. Они последовали за лейтенантом в машину, и, пока Конвей налаживал связь, Мэрчисон инстинктивно подняла руку, прощаясь с каверной и разбросанными по площадке моделями из инструментов. Должно быть, она слишком усиленно думала о прощании, потому что её последняя модель тоже подняла руку и не опускала её до тех пор, пока машина медленно не пересекла границу мысленного контроля.