«Ах эти современные книги, они измучили меня. Ненавижу их и жалко мне их – в них нет мысли, ни души, ни жизни, зато в избытке самодовольства, гордыни и пестроты. Я боюсь покупать их, боюсь раскрывать. Когда это случается (нам присылают), я кидаюсь на помощь, рука сама хватает скальпель-перо и начинает исправлять, исправлять, исправлять – пока от усталости не померкнут глаза, а в сердце не начнутся опасные перебои. Прочитанные страницы пестреют поправками, и самое интересное содержится в этих поправках, а вовсе не в напечатанном тексте, в котором нет зачастую ни смысла, ни содержания, ни стыда».

Суждения Белова о литературе кинжально остры:

«Переводная литература пристойнее оте­чественной, особенно которая создавалась мещанством столетие назад, когда сам-ство было сдержаннее и скромнее, умело мыслить и выражало свои мысли не хрюканьем и не воем звериным, а главное содержание книг ещё не было суесловным лживым, как это стало сегодня».

Белов не чужд того, чтобы разъять слово на составные части, очищая его от сам-ства, он по-настоящему свободен и связывает человеческую несвободу с нежеланием становления, то есть преодолением сам-ства. Он оригинален в каждой своей фразе, а труд его куда как объёмен, он из своих слов создаёт крепкий и звенящий мир противостояния. Я бы не относил его книгу к продолжению истории противостояния славянофильства и западничества или почвенников и либералов, хотя такого рода соблазн, конечно, имеется. Цель Белова – не примкнуть к какому-то учению или философскому стану, а создать своё. Причём главная его забота, главная печаль в том, чтобы разобраться, отчего человечество, вступив на путь прогресса и постоянно по этому пути двигаясь, пришло к деградации, к культу жестокости и силы, сведя жизнь человека до очевидной ничтожности. Любопытно, что Белов выделяет сам-ство и ах-бедность не только среди людей, но и среди животных. Вчитайтесь в эти страницы особенно внимательно. Они невероятно тонки и остроумны.

Только время покажет, кто такой Константин Белов. Русский самородок, гениальный чудак, провидец? Кто-то – и это будут сам-цы – попытается выставить его шарлатаном. Но мне кажется, что фигура Белова будет только возрастать, число его почитателей увеличится, а идеи найдут последователей. Он Божий человек. Божий в каком-то широком, непривычном смысле. Его книги – это не чередование абзацев, они – осколок русского неба, необъятного, беззащитного, исцеляющего и вечного.

Теги: современная проза

Стихи Анатолия Ливри не для чтения в метро. Я пишу о стихах молодого мэтра из Ниццы уже второй раз. Его стихи требуют усилий для восприятия. Цепляясь за знакомое и очевидное, с этого и начинаю разматывать: «полощет плющ решётчатой ограды…» и сразу к «чей камень от натуги вековой кровоточит, как грыжа». Это всё о Париже – и лучше не скажешь… 

Понимаю ли я и могу ли расшифровать всё, о чём пишет Ливри, этот отчаянный и, может быть, последний солдат святой филологии в Европе? 

Да нет, не хватает ни эрудиции, ни точных знаний, но интуиция прекрасного на страже. Где мои университетские двадцать лет: сидеть бы со словарями, справочниками и географическими картами и разматывать эти кроссворды и ребусы... Какое изумительное волнение испытываешь, когда из слов вынимаешь замысел! Так опадает пересохшая глина с ещё горячей отливки. Спадает, а дальше – ликующая бронза!

Сергей ЕСИН

Пушкин

Статнее плеч энгадинской зарницы,

Светлицы панской чище и белей

Строка шипит Медузой, брызжет в лица

Наследием державных русских дней.

Менандров шанс полуденных находок

И мандрагоры молиевый крик,

Кудрявых бестий эхо тайных сходок,

Родивших строгой ясности язык –

Всё ты впитал, как древний лад музыки,

Притопнул апеннинским каблучком,

Оракулом дельфийского владыки

Означил бездну язвенным стихом.

И вот уж мчит поэму, мрея в яри,

Коньком пронизав песно-пенный грай,

Средь рифов рифм, перстов рифейской крали

Полоньевны, открывшей ножки край.

Певцу берёзовой дубравы

Певец берёзовой дубравы,

Исчадье дивное небес,

Тобой горжусь, арап, но, право,

Какой тебя попутал бес

На лесть пупырчатой берёзе!

Облечь её в дубравы стать –

Как если бы пошлейшей прозе

В полон отдать вакхантов рать.

Совет Богам

Молчать и плакать, плакать и молчать –

Офелии плывучие повадки

Я перенял с крещеньем. Благодать!

И верю, вот проходит без оглядки

Пчелиных душ предтечей ровный ряд,

Шуршат пред Персефоной медуницы,

Словно средь сот сухих верша обряд

Безмолвного приветствия Денницы.

Примерю их воинственный наряд,

Крылом взмахну и – влажного Тартара

Я ускользну: так ларва-шелкопряд

Бросает нить и, тщась избегнуть кары,

Антестeриона празднует расцвет

Безумьем, буйством, кражею пыльцы!

По вере воздавать – такой совет

Я вам даю, Элойхимы-Отцы.

Лесбос в Париже

Полощет плющ решётчатой ограды

Тень бахромы безумья моего.

Змеится всласть: ему-то ничего

Уж не отнять от медвяной услады,

С ней сладу нет; и купол Буги-Вуги

Зло воспарит над сизостью Парижа,

Чей камень от потуги

Восковой кровоточит, как грыжа,

Пред рекой, предрекши нож,

Донос и ката... «Что ж,

Мне помирать не лень!» – морочит люто

Лютеция французов-лилипутов,

Что сгрудившись гулящею толпой

Шугают Гулливеров: «Гули-Гули!»,

Иль вознесясь на Эйфеля ходули

Европу топчут девою стальной.

Этюд

«Взять огненный разрыв японских тополей,

Нарезавших эмаль и студень горних пашень...», –

Нашёптывает ярость. И ей-ей,

Совет мне сей по вкусу. Бесшабашен

Свихнувшийся мальчонка-музагет!

Что ж, выжму я горючее причастье

Из кроны обагрённой – как напасти

Из пасти вельзевуловой на свет.

И голоднее бирюка сетчатка

Уж гложет колкий пламень в отпечатках

Зачатков искр молота-Мьёллнир.

Их уведу сквозь смерть в пушинку-мир,

Что зацепился за мою ресницу,

И в ритм трепещет ей, как волкодав.

А тополиных глав палёный сплав

Уж затопил мне вещие зеницы.

Утро Заратустры

Октябрь золотом струится между пальцев

Червонной жатвою, дождавшейся пера,

Наружу рвущейся, как варвары с утра

На копья смерторадостных данайцев.

Я будто царь-злодей да чудотворства раб,

С пактоловой косы сбирающий каменья...

Тю-ю... самородки! И утроив рвенье,

Голоднейший тиран свой множит сыпкий скарб.

Осенний Люцифер, прийди в мои объятья!

И сиганув сквозь рай, я Солнцу младший сын:

Покамест жизнь не требует причин,

Мой жреческий восторг – разумности проклятье!

Ось Земли

Здесь холодно! Прекрасная чухонка,

Я счастлив и с тобой, и под тобой.

Гурьбой хмелеют ночи, им вдогонку

Святой Январь ударился в запой.

Как вал калёный Калевалы,

Твоей родимой стороны,

Прибой балтийский тешит скалы

Предвестьем ритмики весны.

И каждое провьюженное эхо

Со смехом на нордических устах

Лишь продолженье пламенной утехи:

Вакханки тень волнует финский пах,

Толкая нас к ревнивой ворожбе!

В избе кондовой, средь усопших роз,

Асклепиад Ад жертвует Тебе,