А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошёл и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался;
Кто был предвестьем, предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул томленье –
И задохнулся…
День рождения Анненского по новому стилю – 1 сентября. И это очень важно. После окончания в 1879 году Петербургского университета со званием кандидата и до последнего дня его жизнь связана с педагогическими трудами: преподавание в гимназиях и директорство в них, служба в высоких чинах (действительный статский советник) в Министерстве народного просвещения, чтение лекций на Высших женских курсах. Преподавал он русский язык и литературу, древнегреческий и латинский языки. Он был одним из самых образованных людей своего времени. Жизнь и деятельность Анненского, за исключением поездок за границу и по России, а также краткой службы в Киеве директором закрытого учебного заведения, связана с Петербургом и Царским Селом. («Скажите: «Царское Село» – И улыбнёмся мы сквозь слёзы» .)
С чем связана столь высокая историческая оценка научно-педагогической работы Анненского? Вот, к примеру, с чем. «Рассказы гимназистов, его учеников, дополненные личными впечатлениями, рисовали образ учителя, не похожего на обыкновенных русских учителей, – изысканного, светски-любезного в обращении со старшими и младшими, по-европейски корректного и остроумного, с каким-то особенным изломом в изящной и стройной фигуре, в приёмах и речах…» (Л.Я. Гуревич). Удивительно относился И.Ф. к людям, независимо от возраста и положения. В те времена в гимназической среде было сильно развито «тыканье» ученикам со стороны педагогического персонала. С «тыканьем» И.Ф. вёл категорическую борьбу – «в русской жизни, – говорил он, – от «ты» до «дурак» один шаг». Однажды Анненский, будучи инспектором Петербургского округа (очень крупная должность), помог подростку из бедной семьи перейти на казённый счёт в гимназию. Причина – он услышал, как мальчик читает Пушкина. Коллеги, друзья и недруги, шептались и ехидничали, посчитав подобное капризом И.Ф. И вот его ответ – кредо педагога-поэта: «Оставьте, господа. Если мы по негодяйству нашему не можем до сих пор давать образование всем без исключения детям, то хоть особо талантливым-то мы обязаны во всяком случае открыть широкие двери. А мальчик, в его возрасте и положении так читавший Пушкина, а следовательно, и понимавший стихи Пушкина, не может быть заурядным» .
Педагогические воззрения Анненского в каждодневной «подневольной служилости» имели основанием особое отношение к художественно-поэтическому слову: «грустно видеть, что хранительница души народной и сил, и будущего русской речи – наша поэзия обделена в русской школе и проходится какими-то обрывками… <…> Красота лежит не в одной гармонии и законченности, а в смутном стремлении к чему-то более совершенному…» Из среды преподавателей и учащихся учебных заведений, где служил Анненский, вышли яркие деятели русского искусства и науки – Н. Гумилёв, Н. Пунин, Д. Кленовский и другие. В поле воздействия поэзии и личности Анненского находилась в юные годы Анна Ахматова, о чём она не раз писала.
Поэзия Анненского невелика по объёму. Этим, да и содержательно, она близка лирическому наследию Баратынского и Тютчева. При жизни поэта вышла единственная его книга стихов и переводов «Тихие песни» (1904). Вторая книга «Кипарисовый ларец» была им подготовлена к печати, но вышла уже посмертно в 1910 году. В 1923 году сын поэта Валентин Кривич издал «Посмертные стихи Иннокентия Анненского». Поэт умер в самом конце 1909 года: «упал мёртвым на подъезде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком…» (В. Кривич). Умер, литературно почти не признанный. А прощальные слова на страницах журнала «Аполлон» его ученика Николая Гумилёва даже в среде людей культуры и художества вызвали недоумение и удивление от казавшегося им немыслимого преувеличения: «И теперь время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов…»
«Голос вне хора» – так назвал Анненского Михаил Бахтин. Выражение мыслителя живо и просто объемлет то, что сделал в русской поэзии этот художник. На долгие годы его лирика была обречена, если воспользоваться одним из его любимых слов, на «забвенность». Жалкое полупризнание, недоумённо-снисходительные оценки современников и потомков (были и редкие исключения иного порядка) подтверждали горестные слова поэта: «я лишь моралист, ненужный гость, неловок и невнятен» . Должное признание придёт позднее.
Он был далёк от «Бури и натиска» в русской поэзии прошлого столетия, так склонного к суете и обольщению «новым». За спиной был XIX век, его век, «где гении открывали жизнь и даже творили бытие ». На новый век, где «таланты стали делать литературу », он взирал с недоверчивой терпимостью, хотя и стал могучим поэтом именно этого века. Сам Анненский применительно к новому качеству русской лирики ХХ века отметил такое обстоятельство: «Стихи и проза вступают в таинственный союз» . Этот «таинственный союз» и был им воплощён с редкой последовательностью и художественной волей, дерзко и одновременно с удивительно старомодным тактом: «…строгая честность, умная ясность, безнадёжная грусть. Это наш Чехов в стихах» . Таково давнее мнение русского философа Георгия Федотова.
По словам Осипа Мандельштама: «Анненский никогда не сливался с богатырями на глиняных ногах русского символизма – он с достоинством нёс свой жребий отказа – отречения». О русском символизме сказано вряд ли справедливо, но об Анненском – очень точно.
«Отказ» и «отречение» от чего? Во имя чего? Во имя «последних слов». Во имя особого аскетизма, не в смысле чистоты и краткости, а содержательной кристаллизации, стихотворно-лирического преображения романного пространства. Осознанно-интуитивная задача художника – взять у великого русского социально-психологического романа в его вершинных достижениях всё, что годится для лирики. Органически поглотить лирической образностью прозаическую повествовательность. Воссоздать мир чувств и переживаний, размышлений и социального поведения человека, не в длительности подробного и тщательного психологического анализа, а в момент «смысловой вспышки», кризисности. За счёт скупого и верного отбора деталей, жестов, примет, вещей. Не окружающих, а зеркально обступающих личность. И в силу этой зеркальности хранящих правду о человеке. В единичном должно быть как бы свёрнутое целое. Только тогда «прерывистые строки», пропущенные «логические звенья» воссоздают полноту жизненного объёма. И конечно же – «обаяние пережитости». Вот лишь несколько примеров. В каждом случае «немота бытия» раскована словом и ритмом.
Иль я не с вами таю, дни?
Не вяну с листьями на клёнах?
………………………………
Иль я не весь в безлюдье скал
И в чёрном нищенстве берёзы?
(«Когда б не смерть, а забытьё…»)
Дед идёт с сумой и бос,
Нищета заводит повесть:
О, мучительный вопрос!
Наша совесть… Наша совесть…
«В дороге»
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка….
От неё даже дыму
Не уйти в облака.
Эта резанность линий,
Этот грузный полёт.
Этот нищенски синий
И заплаканный лёд!
« Снег »
Я уйду, ни о чём не спросив,
потому что мой вынулся жребий,
Я не думал, что месяц красив,
Так красив и тревожен на небе.
«Зимнее небо»
Примеры можно множить. «Новое» у этого поразительно чуткого к современности художника существовало лишь «в смысле разновидности «вечного». Потому, наверное, и сами символисты проглядели великого поэта, а подлинными наследниками оказались художники новых поколений, вплоть до Маяковского. «Он шёл одновременно по стольким дорогам! Он нёс в себе столько нового, что все новаторы оказались ему сродни» (А. Ахматова). Сам поэт писал: «Символизм в поэзии – дитя города. Он культивируется, и он растёт, заполняя творчество по мере того, как сама жизнь становится всё искусственнее и даже фиктивнее. Символы родятся там, где ещё нет мифов, но где уже нет веры». Музыкально-мистическая стихия слова, главенствующая у символистов, для Анненского весьма второстепенна. Для него важно совсем другое – «самое страшное и властное слово – будничное ». Будничные слова, обладая прозаической точностью, особой внушающей силой, вносят в лирическую сферу тот звук, что её животворит и делает многосмысленной –
