– Я следую за вами, – медленно отвечал я.

Удар и нанесенное мне оскорбление заставили меня на минуту забыть раскаяние. Но как бы ни подозревал я Луи, как бы ни сердился на то, что он стал орудием в чужих руках, все же ни один друг не удержал бы меня от появления в зале собрания таким способом. Я чувствовал, что плачу ему самой черной неблагодарностью, и раскаяние вновь охватило меня. Когда швейцар отворил было передо мной дверь на улицу, я, к величайшему изумлению Луи, повернулся и бросился назад. Не успел он вскрикнуть, как я был уже около двери в залу собрания, а через секунду переступил ее порог.

Как теперь я вижу, с каким изумлением обратились ко мне лица всех присутствовавших. Среди шума голосов и смеха я направился к своему месту и опустился на него в каком-то оцепенении, почти забыв, зачем я сюда явился.

На скамейках, где были устроены места, сидело по трое. Мое место было между одним из Гаринкуров и д'Ольнуа. Не прошло и пяти секунд, как Гаринкур встал и, обмахиваясь шляпой, направился к выходу. Вскоре д'Ольнуа последовал его примеру.

Я не сумел скрыть своего смущения. Насмешливые взгляды выводили меня из себя. Председатель наконец закончил что-то читать своим монотонным голосом. Началась перекличка.

– Граф де Конталь? – выкрикивал председатель.

– Согласен.

– Виконт де Мариньяк?

– Согласен.

Вдруг, словно эхо в пустом пространстве, прозвучало мое имя:

– Виконт де Со?

Я встал и заговорил. Голос мой сделался хриплым, словно это был голос другого человека.

– Я не согласен с решением.

Я ожидал, что произойдет взрыв ярости. Но этого не последовало. Напротив, раздался взрыв смеха, в котором ясно слышался голос де Сент-Алэ.

– Господа! – закричал я на весь зал. – Я не согласен с этим решением потому, что оно бессмысленно. Прошло время, когда оно могло бы оказать какое-нибудь действие. Вы ссылаетесь на ваши привилегии. Их время тоже прошло. Вы протестуете против единения ваших представителей с народом, но ведь они уже заседали в Версале вместе. Дело сделано. Вы дали голодной собаке кость. Неужели вы думаете, что можно отнять ее? У Франции нет денег, она накануне банкротства. Неужели вы думаете обогатить ее, поддерживая свои привилегии? Эти привилегии были даны когда-то нашим предкам, потому что они были оплотом Франции. Они на свои средства собирали людей, вооружали их и вели на бой. А теперь сражается народ, деньги дает народ, все делает народ.

Здесь я перевел дух, опять ожидая взрыва общего гнева. Но этого не случилось. Зато с площади, куда доносилось каждое мое слово, послышался гром аплодисментов. Я был ошеломлен и смолк вовсе.

Еще большее действие произвели эти аплодисменты на моих противников: все смотрели друг на друга, как бы не веря своим ушам. Потом всей залой овладел молчаливый гнев.

– Что это такое? – воскликнул наконец де Сент-Алэ, вскакивая. – Неужели король так унизил нас, что приказал сидеть нам на одной скамье с третьим сословием? Неужели тут заговор между представителями нашего круга и этой сволочью?..

– Берегитесь, окна открыты, – прервал его председатель, человек малодушный, к тому же вышедший из чиновничьей семьи.

– Что ж из того? – продолжал Сент-Алэ, обводя глазами все собрание. – Пусть народ выслушает обе стороны, а не только тех, кто, напевая ему о его правах, думает сыграть роль кромвелей и ретцев.

Добрая половина собравшихся поднялась с мест.

– Если вы намекаете на меня, маркиз, – закричал я горячо.

Сент-Алэ презрительно рассмеялся.

– С вашей подачи, виконт, – бросил он мне.

– В таком случае я возвращаю эти слова вам обратно. Вы назвали меня Ретцем, Кромвелем…

– Роль Ретца я оставляю себе, – спокойно перебил он меня.

– Такой же изменник! – выкрикнул я среди общего смеха, чувствуя, как кровь бросилась мне в голову. – Но изменник и тот, кто теперь толкает короля на беду.

– А не тот ли, кто является сюда в сопровождении толпы? – спросил Сент-Алэ с жаром. – Не тот ли, кто хочет угрозами навязать свою волю собранию?

– Неправда, – обрезал я его. – Возвращаю вам это обвинение. Я лишь не согласен с решением и протестую против него.

Терпение собрания истощилось.

– Вон его! Вон! – послышались дикие крики.

Несколько стариков оставались еще в креслах, остальные повскакивали со своих мест. Одни бросились запирать окна, другие кинулись к дверям, как бы намереваясь их защитить. Напрасно председатель старался водворить молчание. Наконец Сент-Алэ поднял руку, и шум несколько стих.

– Собрание дворян из Керси, – закричал председатель, воспользовавшись временным затишьем, – высказалось в пользу этого наказа, протестовал один только виконт де Со. Наказ будет передан депутатам. Вопрос исчерпан.

Словно по мановению волшебного жезла зала приняла свой обычный вид. Вскочившие с места опять сели, стоявшие у дверей вернулись на свои места. Все пришло в порядок.

Мне хотелось уйти отсюда скорее, но насмешливые взгляды со всех сторон не давали мне двинуться с места. Не могу сказать, долго ли я выдерживал эту пытку замаскированных насмешек и язвительной учтивости. Только появление передо мной швейцара с запиской привело меня в себя. Я неуклюже развернул ее под перекрестным огнем враждебных взглядов и увидал, что она была от Луи.

«Если у вас есть хоть какая-нибудь честь, то вы без промедления должны встретиться со мной в саду позади дома. Если вы отложите эту встречу даже на десять минут, то я публично назову вас трусом.»

Пока швейцар ждал ответа, я прочитал записку дважды и едва сдерживал слезы. Луи не удалось обмануть меня. Эта записка, столь на него не похожая, эта отчаянная попытка удалить меня из зала – все выдавало его добрые намерения. Я мог опять поднять голову: около меня был друг.

Между тем швейцар все еще ждал ответа. Взяв клочок бумаги, я написал: «Адриан не будет драться с Луи». Сложив бумажку, я передал ее швейцару.

Посидев немного, я встал и спокойно двинулся к выходу. Навстречу мне сейчас же двинулось человек десять с очевидным намерением не дать мне уйти. Поднялось такое волнение, что председатель даже перестал читать, желая посмотреть, чем все это кончится. Я уже приближался к порогу, и через секунду мы должны были столкнуться, как вдруг на улице раздался такой рев голосов, что мы невольно остановились.

Остальные бросились к окнам.

И опять прозвучал глухой раскатистый рев, от которого задрожали стекла, рев триумфа, рев, никогда мною неслыханный в жизни.

Из этого шквала голосов мало-помалу стала выделяться одна явственная фраза: «Долой Бастилию![11] Долой Бастилию!».

Придя в себя, собрание заволновалось, гневно бормоча угрозы против каналий. Один говорил одно, другой – другое: что надо очистить улицу, что необходимо вызвать полк солдат, что лучше всего принести жалобу интенданту…[12] Все еще кричали, как вдруг отворилась дверь и вошел Луи де Сент-Алэ. Лицо его горело от возбуждения. Обыкновенно очень тихий человек, теперь он выступил вперед, подняв руку, и повелительно потребовал, чтобы все замолчали.

– Господа! – заговорил он дрожащим голосом. – Получено необыкновенное известие. Его сообщил на улице курьер, привезший письма моему брату: Бастилия пала!

Воцарилось глубокое молчание.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил, наконец, председатель.

– В четверг она была взята приступом парижской толпы, губернатор ее – де Лоней,[13] убит, – отчетливо произнес Луи.

Все в изумлении смотрели друг на друга. А с площади несся все более усиливающийся шум беспорядков.

– Что же король? – спросил престарелый Гонто, выражая общую мысль. – Без сомнения, его величество уже наказал этих негодяев?

Ответ ему был дан оттуда, откуда его никто не ожидал.