— Пришли ко мне полицейские и спрашивают, как вода попала в молоко, — рассказывал потом Хэт. — А я почем знаю, откуда там вода? Я, понимаете, ставлю кастрюлю с молоком в воду. Это чтоб молоко было холодное и не скисало. Наверное, в кастрюле была дырка, вот и все. Маленькая такая дырочка.

— Вот и объясни судье, как всё было, — предложил Эдвард.

А Хэт сказал:

— Тринидад, Эдвард, это тебе не Англия. Разве у нас кого отпустят, если тот правду скажет. У нас так: невиновен — ступай в тюрьму. И вот ты начинаешь взятки давать. Судьям, инспекторам всяким… Тащишь им птицу, леггорнов и деньги тоже суешь. Не успел всех подкупить, глядь, и ты уже в тюрьме.

— Это точно, — сказал Эдвард. — Но не сознаваться же теперь. Надо тебе придумать другую историю.

Хэта оштрафовали на двести долларов, и судья прочел ему длиннющую проповедь.

Домой Хэт вернулся в ярости. Он сорвал с себя галстук, пиджак…

— Не пойму этот чертов мир. Принимаешь ванну, надеваешь свежую рубашку, надеваешь пиджак, надеваешь галстук, чистишь ботинки. И все для чего? Чтобы стоять перед тупым судьей и слушать его оскорбления.

Он еще долго злился и все твердил:

— Прав был Гитлер. Нужно сжечь все законы. Все до единого. Собрать вместе и поджечь к чертям. И смотреть, как они горят. Прав был Гитлер. И чего мы воевали против него?

— Брось, Хэт, — прервал его Эддос. — Не пори ерунду.

— Помолчи, — огрызнулся Хэт. — Прав был Гитлер. Сжечь все законы. Все до единого.

Три месяца Хэт и сержант Чарльз не разговаривали. Сержант был обижен на Хэта, но всегда передавал ему привет.

Однажды он подозвал меня и спросил:

— Ты сегодня увидишь Хэта?

— Да, — ответил я.

— А вчера видел?

— Да.

— Как он там?

— Чего?

— Ну, как он поживает? Хорошо или не очень?

— Нормально, только злится все время.

— Охо — хо, — вздохнул сержант Чарльз.

— Ну, я пошел, — сказал я.

— Погоди…

— А?

— Нет, ничего… Постой. Передай ему привет, ладно?

Хэту я сказал:

— Встретил сегодня твоего сержанта. Он меня к себе затащил. Все ныл, что больше не сердится на тебя. Да, еще просил передать, что это не он сказал полицейским про воду в молоке.

— Про какую воду? В каком молоке? — удивился Хэт.

Я не знал, что ответить.

— Во что превратился Тринидад! — воскликнул Хэт. — Кто‑то сказал, что у меня в молоке вода. Никто не видел, как я разбавляю молоко водой, но все говорят так, будто видели. Все только и говорят о какой‑то воде в моем молоке.

Даже эта история доставляла Хэту удовольствие.

Я всегда считал Хэта человеком с устоявшимися привычками, трудно было представить его другим. Ему было тридцать пять, когда он взял меня на крикетный матч, и сорок три, когда его посадили в тюрьму. Но мне казалось, он не меняется.

Внешне, как я уже говорил, он был похож на Рекса Харрисона[2]. Темнокожий, среднего роста, ни толстый, ни худой. Когда он шел, было заметно, что ноги у него кривоватые и плоскостопые.

Я думал, он всю жизнь будет заниматься одним и тем же. Ходить на крикет, футбол и скачки; утром и днем читать газету, сидеть на дороге и болтать; напиваться и буянить под Рождество и Новый год.

Казалось, ему больше ничего не надо. Ему хватало самого себя, я думал, он и женщинами не интересуется. Конечно, я знал, что время от времени он посещает кое — какие заведения в городе, но считал, что он ходит туда скорее из желания встряхнуться, нежели из потребности в женщинах.

Но произошла история, из‑за которой распался клуб Мигель — стрит, и Хэт стал другим.

Думаю, в случившемся был отчасти виноват Эдвард. Мы не подозревали, как сильно Хэт любил Эдварда, а ведь он страшно горевал из‑за его женитьбы. И не мог скрыть радости, когда жена Эдварда сбежала с американским солдатом. А как он переживал отъезд Эдварда на Арубу!

— Все вырастают или уезжают, — сказал однажды Хэт.

В другой раз он сказал:

— Дурак же я был, что не пошел работать к американцам, как Эдвард и многие другие.

— Что‑то Хэт зачастил в город по вечерам, — сказал Эддос.

— Ну, он взрослый человек, — ответил Бойе. — Что хочет, то и делает.

— Есть такие люди, — сказал Эддос. — Вообще‑то все люди такие. Начинают стареть, и страшно им становится. Вот и молодятся.

Я разозлился на Эддоса, мне не хотелось ему верить, но он был прав, и мне стало стыдно за Хэта.

— Ну и поганый же у тебя язык, — сказал я Эддосу. — Взять бы его, да на помойку.

И вот, в один прекрасный день Хэт привел женщину.

Поначалу мне с ним было как‑то неловко. Ведь он теперь стал солидным мужчиной, отцом семейства и уже не мог все время проводить с нами. Однако, все делали вид, будто никакой женщины нет. И, что хуже всего, Хэт тоже. Он никогда не говорил о ней и вел себя так, словно хотел сказать: ничего не изменилось.

Она была полноватой мулаткой лет тридцати, очень любила синий цвет и называла себя Долли. Бывало, сядет у окна, уставится на что‑нибудь и так просидит до вечера. С нами она не разговаривала. Сдается мне, она вообще не разговаривала, разве что звала Хэта домой.

Однако Бойе с Эрролом были довольны переменами.

— С женщиной дом совсем другой, — говорил Бойе. — Не знаю, с ней мне больше нравится.

А моя мать сказала:

— До чего же мужики тупые. Хэт так переживал за Эдварда, а сам спутался с этой девицей.

Миссис Морган и миссис Бхаку так редко видели Долли, что не успели заметить в ней дурного, однако сошлись на том, что она ленивая и никчемная.

— Эта Долли как старая барыня из богатого дома, — сказала миссис Морган.

Постепенно мы начали забывать о Долли. Да это было и нетрудно, ведь Хэт вел себя, как и раньше. По — прежнему ходил с нами на все матчи, сидел на дороге и болтал.

Когда Долли звала его домой, он никогда сразу не отвечал.

Через полчаса Долли снова вопрошала:

— Хэт, ты идешь?

И тогда Хэт отвечал:

— Иду.

Мне было непонятно, как живет Долли. Она почти все время проводила дома, а Хэт почти все время проводил вне дома. Целыми днями она сидела у окна, глядя на улицу.

Странной они были парой. Никуда не выходили вместе. Никогда не смеялись. И даже не ссорились.

— Как чужие, — сказал однажды Эддос.

— Вовсе нет, — ответил Эррол. — Просто, когда Хэт с вами, он один, а дома, с ней — совсем другой. Вы бы слышали, как он с ней разговаривает! А какие он ей побрякушки дарит!

— Сдается мне, она смахивает на Матильду из калипсо, — сказал Эддос. — Помните?

Матильда, Матильда,

Ты стащила мои деньги

И сбежала в Венесуэлу.

Побрякушки дарит! Что это с Хэтом? Ведет себя, как старик. Разве женщинам побрякушки нужны от таких, как он. Им другое нужно.

Со стороны, однако, можно было заметить только две перемены в хозяйстве Хэта. Всех птиц посадили в клетки, а несчастного пса — на цепь.

Нас так поразило появление Долли, что мы никогда не говорили о ней с Хэтом.

Дальнейшие же события поразили нас еще больше, но подробности выяснились не сразу. Началось с того, что Хэт пропал, а потом поползли слухи.

Только в суде мы всё узнали. Долли сбежала от Хэта, разумеется прихватив все его подарки. Хэт выследил ее и застал с любовником. Разразился ужасный скандал, любовник удрал, и Хэт отыгрался на Долли. В полицейском рапорте было записано, что Хэт, рыдая, пришел в участок с повинной.

— Я убил женщину, — сказал он.

Но Долли осталась жива.

Для нас эта новость прозвучала, как известие о смерти. Несколько дней ходили ошарашенные.

Улица притихла. Никто не собирался у фонаря возле дома Хэта, никто не болтал о том, о сем. Никто не играл в крикет и не будил жителей Мигель — стрит, прилегших вздремнуть на часок после обеда. Жизнь уличного клуба замерла.

Судьба Долли нас мало тревожила, хотя мы понимали, что это жестоко. Мы волновались только за Хэта. В глубине души мы его не осуждали — страдали вместе с ним.