Страшно быть наедине с своими мыслями, когда они приобретают вдруг независимую жизнь, нападают беспощадно и сражают длинными копьями обессилевшее сознание! Уйти бы отсюда, из этой одинокой комнаты, открытой всем видениям, – к свету, к голосу, к людям! Неужели не достаточно этого безмолвного зова души, чтобы кто-нибудь вошел, сжалился, утешил? У него больше нет сил, он просит о жалости.

И дверь тихо, чуть слышно отворилась. Вошла Лидия, нежными шагами любящей женщины, подошла, положила руки на плечо.

– Ты устал, Николай, ты болен, ложись в постель.

Он лихорадочно вцепился в ее руку. Он обернул к ней свое воспаленное лицо. В мире мучительных галлюцинаций как радостно видеть простое и кроткое лицо! Не легкое ли сияние вокруг этого лица, как у святых на рафаэлевых иконах?

Он прижался щекой к руке Лидии, он сказал ей, тихо, покорно:

– Да, Лида, я болен, я устал, я очень устал. Но не от сегодняшнего дня, а от всей жизни. Да, возьми меня, да, уведи меня. Но не из этой только комнаты, а из мучительств моей жизни. Я уступаю. Я признаю себя побежденным. Спаси меня, потому что только ты одна можешь спасти меня.

Ея глаза тихо наполнились слезами. Она бессильно опустилась у его ног, спрятала голову в его коленях, прошептала ему:

– Теперь ты просишь помощи у меня. А думал ли ты обо мне в те месяцы, когда я днем и ночью билась головой о стены, когда я часами лежала на полу, в жажде упасть ниц, еще ниже. Когда тебе приходило в голову ласкать меня, думал ли ты, что я почти помешалась от горя? А ты требовал, чтобы я улыбалась; ты спрашивал, неужели я не счастлива, почему я не радуюсь тому, что я с тобой? И я, покоряясь, стала как автомат. Я научилась смеяться, когда ты хотел смеха, повторять слова, какие ты мне подсказывал. Все, что было во мне моего, личного, ты вырвал. Ты опустошил мою душу. Чего же теперь ты ждешь от меня?

Николай сдавил ее руки, как в припадке внезапной боли. Отвечал ей с тоской:

– Я не буду лгать. Мне нечего дать тебе, и я все хочу взять у тебя. Я прошу у тебя жертвы, подвига. Я никогда не перестану любить тех, других. Я буду порой ненавидеть тебя за то, что ты – не они, не знаешь их слов, их ласк. Но ты яви мне всю безмерность любви. Будь моим Провидением, Милостью, Благостью. Будь мне матерью. Будь мне старшей сестрой. Убаюкай меня нежными руками. Коснись ими моего сердца, – ему так нужно прикосновение нежных пальцев.

Ея дыхание незаметно перешло в рыдание. Она билась на его коленях, беспомощная, маленькая.

– Поздно! – выговаривала она сквозь слезы. – Месяцы и месяцы ждала я этих слов. С последними усилиями удерживала я в себе иссыхающие ключи любви и прощения. Я говорила тебе: он придет ко мне, несчастный, замученный, и я все забуду и я буду для него всем, чем он захочет. Но ты приходил, с губами, воспаленными от других поцелуев, только ища во мне иного, чем в других, требовал одного, – чтобы я была декорацией в твоей жизни. И, изнемогая, я еще говорила себе: это будет завтра… И так незаметно, я сама не знаю когда, вытекли последние капли, развеялся последний дым. Я – пустыня. Я – только тень. Что я дам тебе?

Николай нагнулся к самому ее уху, прижал к себе ее знакомое, родное тело, шепнул ей, стараясь вернуть своему голосу все оттенки прежних дней:

– Лида! Во имя нашего умершего сына… Во имя будущего нашего ребенка.

Она высвободилась из его рук, ее покрасневшее от слез, ее странно измятое лицо, с упавшими на лоб волосами, было жалко и страшно. И глаза опять стали безумными и большими.

– Нашего сына? – переспросила она. – Неужели ты еще не понял, что это я сама убила его? Ты не понял, почему я не могла плакать над его гробом? Ах, я плакала, я слишком много плакала над ним, когда он был жив! Но я была орудием Бога, Который повелел мне, матери, отомстить тебе в твоем сыне. Я вынула его из кроватки, я положила его на подушку, я, рыдая, целовала его тельце, а руками душила за горло. И когда он перестал дышать, пошла звать тебя, и твоих любовниц, и доктора, и всех! И вы не поняли, никто! никто!

Она тоже хохотала в страшном ликовании истерического смеха. Мысли Николая путались. Он знал, он чувствовал, что она говорит неправду. Но у сознания не доставало сил обличить, где неправда. Он не находил слов и тупо повторял:

– Это – ложь. Это – ложь.

Но она – не в силах говорить – показала рукой в сторону. Там, на кресле, на белой смятой подушке, лежал трупик ребенка с побагровевшим лицом и выкатившимися глазами.

«Но как же доктор не понял, что он задушен?» – подумалось Николаю.

Но потом он поймал эту мысль и закричал сам себе:

– Что за вздор! Мой сын умер несколько недель тому назад, давно похоронен. Это опять бред.

Задыхаясь, он делал усилия, чтобы очнуться. А комната стала наполняться маленькими, голенькими телами мертвых детей, бескровными, скорченными, отвратительными. То был какой-то чудовищный морг, в котором он был убийцей всех, виновником всех смертей. И голова его кружилась, и все качалось кругом, и дикий вой наполнял его уши, словно дьяволы завертелись вокруг.

Последним напряжением воли он вырвался из кошмара в действительность.

По-прежнему все было тихо. По-прежнему он сидел у своего письменного стола.

У него был жар. У него была горячка. Надо было уйти отсюда, лечь в постель. Но сил не было. Он чувствовал, что сознание его прояснилось только на миг, что бред сейчас надвинется снова.

Некоторое время Николай боролся на грани реального, сопротивляясь пред входом в мир призраков и ужаса. Но какая-то власть одолела его, и он, как в пропасть, рухнул опять в бездну видений.

Дверь в третий раз пошевелилась.

«Теперь я увижу Мару», – подумал Николай.

Вошла Мара.

Ея губы были сжаты. Глаза смотрели сосредоточенно. Она сказала:

– Я пришла за тобой.

У него уже не было ни сил, ни воли бороться. Она знаком приказала ему встать и идти. Он шел за ней по темным комнатам, как лунатик, и думал о том, как бред изменяет вид всех предметов.

В гостиной ярко горели свечи в канделябрах.

– Смотри, – сказала Мара.

На диване лежало два тела. То были Лидия и Кэт. Обе были мертвы. Кровь стояла темно-красными лужами на полу, пятнала громадными кругами обивку дивана. Запах крови наполнял всю комнату.

Мысли и видения путались в голове Николая. Все его тело дрожало. Он оперся на спинку кресла, чтобы не упасть. Мгновениями он верил в реальность всего, что видел, мгновениями сознавал, что это бред. То ему хотелось очнуться, то длить безумие.

Мара что-то говорила ему, властно, повелительно. Так, быть может, будут говорить на Страшном Суде. Понемногу Николай начал слышать и понимать смысл ее слов.

– Я их убила, – говорила Мара,-за то, что ты любил их. Этот час был последний час, и я уже не могла пропустить его. Он не повторился бы. Я согласилась быть Судьбой. Судьба должна быть прекрасна. Только та любовь истинно прекрасна, которую венчает смерть. Наш поединок – вечный поединок мужчины и женщины. Ты хотел бы, чтобы женщины всего мира принадлежали тебе; я готова была бы опустошить весь мир, чтобы мы остались с тобой двое. Ты был победителем долго, но последний венок мой! Быть может, моя победа взята изменой, но любовь оправдывает все, и измену! Наш мир опустошен, потому что нам осталось жить лишь несколько часов, и в эти часы мы будем только двое!

Николай все еще не мог произнести ни слова. Может быть, временами он терял сознание. А Мара, думая, что он колеблется, с побелевшим, с искаженным лицом стала говорить ему о другом. Что она все предусмотрела. Что звать кого-нибудь безполезно. Что все равно его сочтут участником преступления, будут судить, осудят…

Последние слова заставили Николая почти рассмеяться. Такой смешной представилась ему мысль, что завтрашний день может иметь какую-то связь с этой безумной ночью.

Странным показалось Николаю, что он не заметил, когда Мара сняла платье. В комнате смерти она стояла перед ним совсем обнаженной, как она любила отдаваться ему. Сквозь душный запах крови проникло к его ноздрям знакомое ему, единственное дыхание ее тела.