— В смысле?

— Ну она раньше рассказывала про этих тараканов?

— Ты про Свету?

Он кивнул.

— Нет, блядь, — сказал я. — Свете она ничего такого не говорила.

— Прости, чувак.

Я махнул рукой.

Тишина. Через двор, с улицы, доносился шум машин. Гутовский снова потянулся к обрезу.

— Не трогай, а? — сказал я.

— Ты что, Эм Си Хаммер, что ли?

Это было глупо, но я улыбнулся. Хрустнул затвор, Гутовский вложил патрон, загнал его в ствол.

— Смотри, чувак. Я же говорил.

— Вить, угомонись, а?

— Да ладно.

— Ты серьезно собрался стрелять?

— А чего такого?

— А чего такого?

— Слушай, я искал патрон почти полгода.

Это была правда.

— Чувак, если хочешь стрелять — иди на крышу. Или, блядь, иди к себе домой.

— Вот ты зануда. Я просто засажу его в столб.

— Будет грохот на весь двор.

— Да не будет никакого грохота.

— Проехали, а?

— Ладно, прости.

Я налил в заварочный чайник кипятку. Гутовский отвел затвор, ногтем поддел патрон. Вытащил, протянул мне.

— Не потеряй.

Я встал, поставил на стол сахарницу, положил патрон в шкаф.

— Может, поспишь немного? Я в Нининой комнате матрас надул. Ну тот, дачный. Там, правда, вещи Светкины всюду.

— Да не, отвезу их, а потом уж дома посплю. А Нинку ты где положил?

— Как бабушка приехала, они в нашей комнате спят. Бабушка на нашей кровати, Нина на диване.

— А ты?

— Я в Нининой комнате на матрасе.

— Ох, чувак, как же все это…

Гутовский приподнял крышку чайника, повалил пар.

— Не знаю ничего, — сказал я. — Я устал.

— Вижу, — сказал Гутовский. — Ты когда к ним поедешь?

— Сделаю паспорт и поеду.

— Права тоже сделай.

— Да сделаю, сделаю. Не до прав сейчас.

— Ты уверен, что так надо?

— Что — так надо?

— Отправить Нинку во Францию.

Я не знал. Я честно не знал.

— Слушай, — сказал я. — Я не могу даже в квартире прибраться. Куда я дену Светкины вещи? Куда, блядь?

— Вещи — это ерунда, старик.

— Да пошел ты.

— Я в том смысле, что могу их отдать ребятам. У них при церкви какая-то контора. Помогают бездомным. У них вечно висит это объявление. Типа принимаем вещи в дар. Это правда ерунда, старик.

— Хорошо. А что не ерунда?

— Ты понимаешь, что она не вернется? Пойдет там в школу и все.

— Света так и хотела.

— Вот и я про это, чувак.

— Про что это?

— Про что? Слушай, у Елены Александровны вид на жительство — или что там у нее. А у тебя — хер. Ты вообще слышал, как она с тобой разговаривает? Я сегодня послушал.

— Не ори, всех перебудишь.

— Я не ору. Она разговаривает с тобой, как с дерьмом.

— Слушай, мы с ней про все договорились как-то. Там типа каникулы какие-то есть.

— И чего — они сюда примчатся на каникулы? В лучшем случае будут ждать, когда ты приедешь. Может, позвонят пару раз. Ты о Нинке думал?

— Нина обожает бабушку, — сказал я. — И деда. Она всегда ревела, когда мы от них уезжали.

— И что?

— Чувак, я не могу жить с Ниной в этой гребаной квартире. Не могу, понимаешь? Пускай она пока едет к ним. Пускай идет в эту гребаную школу. Сейчас так точно будет лучше.

— Не знаю, чувак, не знаю. Ты сказал ей, что вы увидитесь хрен знает когда?

— Да, сказал. Но это для нее ничего не значит. Ты же знаешь Нину. Она такой человек. Гладишь по голове — хорошо, не гладишь — ну и не надо.

— Купи себе второй мозг.

— Чего ты на меня наезжаешь-то?

— Потому что ты сейчас проебываешь свою жизнь.

— Спасибо, чувак.

— Я тебе все сказал.

— Я все услышал.

Я встал и налил себе чаю. Взял со стола обрез, положил его обратно на полку.

— Вить, — сказал я. — Мы полгода не виделись. Ты вообще сам себя слышишь? Ты слышишь, что ты говоришь?

— Мы не виделись полгода, потому что мы к вам с Алкой раз пятнадцать собирались заехать, а ты все время говорил: не сейчас.

— Чего ты несешь? Ты два месяца сидел в лесу.

— Сидел, да. Полтора месяца. Я, кстати, тебя тоже звал.

— Я туда, по-твоему, должен был с Ниной поехать? Там одни чертовы фашисты.

— Блядь, там нет ни одного фашиста. Там был целый лагерь. В этом году все официально. Я тебе тысячу раз говорил: ты можешь быть матерым фашистом, но, когда ты поднимаешь первого бойца, ты становишься человеком.

— Да, блин, конечно. А когда ты поднимаешь шмайсер?

— МП-40.

— Да по фигу.

— Если у тебя дома лежит МП-40, ты не становишься фашистом. Ты коллекционер. Я фашист?

— Я не знаю. У тебя дома лежит МП-40?

— Да иди ты к черту. Я в этом году поднял пятерых наших бойцов.

— И чего? Слушай, я все равно не поперся бы туда с Ниной. И один не поперся. О чем мы вообще говорим?

— О чем? Ты когда последний раз делал что-то?

— Я все время что-то делаю.

— Я имею в виду — ходил куда-то.

— Я все время хожу куда-то.

— В «Пятерочку», блядь, ты ходишь.

— Слушай, заебал, честно. Тебе, блин, вечно кажется, что ты знаешь, что кому нужно.

Он уставился на меня, потом махнул рукой:

— Давай чай пить, остынет.

— Ты меня ждешь? Наливай, у нищих слуг нет.

— У тебя есть что-нибудь сладенькое?

— Рулет маковый.

— Из фальшивого мака?

— Хрен знает.

— Давай свой дерьмовый рулет, — сказал Гутовский. — Давай.

Вот и все.

Когда они уехали, было почти светло. Уже в дверях Елена Александровна что-то говорила про документы, а я кивал.

— Ба, — сказала Нина. — Пошли, опоздаем.

— Не пошли, а пойдем, — сказал Гутовский.

— Пойдем, ба.

Со своим рюкзаком и в просторной кофте она была похожа на космонавта.

— Нина, ты, как космонавт, — сказал я.

— Пап, поцелуй меня, — сказала она.

Я нагнулся и поцеловал ее в холодное ухо.

— Ледышка, — сказал я.

— Не ледышка.

Гутовский показал пальцем на запястье. Пора.

— Позвоните, что долетели.

— Я пошлю смс, — сказала Елена Александровна и поцеловала меня в щеку.

Гутовский взял сумки:

— Давай, ложись спать. Я наберу тебе вечерком.

Я кивнул и закрыл дверь. Пошел на кухню и включил радио. Сложил грязную посуду в раковину, выглянул в окно. Розовый свет заливал двор. В пять утра по радио вечно играет какое-то дерьмо. Я мыл посуду и сквозь шум воды слушал какое-то дерьмо. Я не хотел останавливаться, поэтому вымыл все, а потом насухо вытер все тарелки, стол и кафель. Рассортировал вилки, ложки, ножи. Надо спать, сказал я себе. Спать.

Я помню, о чем мы говорили в первый день. О сексе. Мы шли по улице. Она сказала: «Знаешь, о чем я сейчас думаю? Представляешь, мы все в какой-то момент занимаемся сексом в последний раз». Я немного стеснялся ее. «Никогда не думал об этом», — сказал я. «Да, в последний раз. Понимаешь, вот, например, люди живут вместе 30 лет. Последний секс у них был, скажем, в 60, а потом до самой смерти они живут вместе и ложатся в одну кровать или на один диван, но больше не занимаются сексом. Понимаешь? И они живут-живут, и какое-то время все еще помнят: вот, типа в прошлом сентябре мы занимались сексом в последний раз. А потом и это забывают. Но все равно они знают, что в их жизни уже был последний секс». Она улыбалась. Это было глупо и смешно. Глупый и смешной разговор. «Знаешь, — сказал я, — но у каждого из нас в жизни будет и последний стакан чая». «Чая! — крикнула она. — В том-то все и дело, что чая. Если ты любишь чай, то свой последний стакан ты выпьешь, может, за минуту до смерти. Но секс — это другое. Между твоим последним сексом и смертью может пройти куча времени».

Я взял с полки обрез. Смешно, но я был абсолютно уверен, что он не способен выстрелить, и вез его в багаже. Пограничник посмотрел на него, как на дурацкую игрушку. Потом его увидел Гутовский. Перебрал, смазал и пообещал найти патроны. Одиннадцать миллиметров, редкий калибр. Целясь в угол, я держал его на вытянутой руке. Вечно они крутят по радио это дерьмо. Я выключил приемник и пошел в Нинину комнату.