— Он, кстати, вёл себя осмотрительней — дожидался меня в стороне. Я вышла поздно, и ему пришлось заночевать у нас. Утром дочь пошла его проводить и домой не вернулась. Мы было решили, что Марта ушла с ним к вам погостить… Выходит, они исчезли оба. Куда — пока и сама не знаю.

«Помощник» проявлял излишний интерес к их беседе, и она не стала сообщать большего.

— Странно… — Ванько готов был усомниться, но сухой блеск глаз, тревога в словах убеждали. — Если что выяснится, обязательно дайте нам знать. Хотя… мне и самому ещё нужно как-то выпутаться…

— Тебе-то я помогу. Ганс, — обратилась к торчавшему в дверях истукану, — за этим подростком я не установила никакого криминала. Кроме пустяковой ссоры с этим, как вы выразились, болваном-полицейским, который упал, оступившись на ступеньках. Будь здесь господин Пферд, он бы его отпустил: парень отирался просто из любопытства!

— Шеф разберется! — отрезал тот. — Он приказал запереть и этого!

— Тебя ненадолго поместят в камеру, — пришлось объяснить Ваньку. — Я хотела отпустить прямо сейчас, но этот служака упёрся. Как только появится комендант — а он отлучился на час-полтора, — ты будешь освобожден, это я обещаю твёрдо. Не переживай, всё обойдётся!

Ганс втолкнул не сопротивлявшегося Ванька в небольшое полутёмное помещение, служившее каталажкой, — с одним окошком у потолка и довольно прочной дверью. Не успел он освоиться с сумраком, как кто-то схватил его за руку, спросил с хрипотцой:

— С допроса? Не били? За что сцапали?

— С допроса. Не били. А сцапали так, из-за пустяка.

— Они, сволочи, и за пустяк так отметелят!..

— Всяко может статься… — Ванько рассмотрел следы побоев на лице сокамерника. — А тебя за что так разукрасили?

— Давай сперва познакомимся. — Он стиснул Ваньку ладонь. — Меня звать Степан. Голопупенко, может, слыхал?

Ванько охотно ответил на рукопожатие.

— Ты чо это? Как клещами, — выдернул пальцы Голопупенко.

— Извини, Степа, не рассчитал… Меня зовут Иваном. А фамилии твоей не слыхал, я не станишный.

— Не наш, значит… А откуда?

— Считай меня своим, а откуда — долго рассказывать, — уклонился от полного ответа хуторянин.

Глаза приспособились к сумраку, и он видел теперь и синяки, и ссадины, и даже оспины на лице товарища по несчастью.

— Ну, тебе, браток, и досталось, — заметил он сочувственно.

— Мы ему, козлу смердячему тоже вломили — запомнит надолго!

— Кому это — «ему»?

— Старосте, кому же ещё! Который заманивал нас ехать за товаром… хотя ты, наверно, ничего об этом не знаешь. Вобщем, мы с ребятами отомстили за наглый обман. Отдубасили, как хотели! Вот токо на другом погорели. Я погорел, — поправился Степан. — Братва успела смыться.

— Что ж это у вас за братва, что сами удрали, а тебя бросили?

— Этот выскочил с винтовкой, стал стрелять… И оказался, гад, боксёром — как зведанул меня в висок, ажно памороки вышиб. Не помню, как всё и кончилось.

Слушая, Ванько изучал кутузку. Грязный цементный пол, штукатурка снизу исцарапана какими-то письменами. Застарелый мусор сгорнут в один из углов, оттуда воняло. В противоположном, прямо на цементе, сидело ещё двое обитателей — мужик со связанными назад руками и девчонка в светлом платье, надорванном спереди, босая. Правый её кулак, сжимавший разорванное место между бугорками грудей, пересекла наискосок тёмная полоска. Безучастная к происходящему, она по-родственному склонилась к мужчине лицом.

— У тебя и твоих дружков что, не все дома? — упрекнул Ванько. — Зачем лезть на рожон, если не уверены в благополучном исходе?

— Ну, ты, полегче! — ершисто огрызнулся Степа. — Лишь бы у тебя были дома!

— Извини, если обидел… И не сердись — не место и не время. Эти двое — кто они и за что, не знаешь?

— Батька с дочирой, мог бы и сам догадаться. А за что, не говорят. Чудик какой-то: руки связаны, а развязывать не даёт.

Девчонка, услышав, что говорят о них, кивком отбросила короткую стрижку, прикрывавшую лицо, подняла на них глаза. Судя по синяку на правой руке, ей тоже досталось, но по лицу не били, — подумал Ванько. — Полное, загорелое, красивое. Чем-то похожа на Варю, только у той была коса и волосы светлые. Не случилась ли и с нею такая ж беда!.. Кто-то приставал, это точно: разорвана пазуха, бил. А отец заступился — вишь, как отметелили да ещё и заперли в этом гадюшнике. — Сердце его переполнилось острой жалостью к обоим. Стало даже неловко за себя: его через час-другой выпустят, а что ждет их? Особенно её… Подошёл, присел на корточки.

— Тебя как звать?

— Тамара…

— Это твой отец? — Подтверждающий кивок. — Батя, ты чё не хочешь развязываться?

Мужик промолчал, тяжко вздохнул. Ванько ощупал руки — они стянуты шпагатом настолько туго, что не развязать.

— Не трожь, сынок… Нехай будеть усё, как есть.

— Не дело говоришь, батя! Так можно и без рук остаться.

— Они мне уже не понадобятся, всё одно расстреляють…

— Это когда ещё будет! А вдруг да пронесёт.

Отодвинув Тамару, Ванько просунул палец под верхний виток, оборвал шпагат, размотал. Кисти онемели вконец, и мужик долго тряс ими, разминал пальцы. Видя, что девчонка — по комплекции ей можно было дать лет пятнадцать — всё ещё стягивает на груди разодранное сантиметров на двадцать платье, предложил:

— Вот тебе шпагат и ножик, проткни с боков дырочки и зашнуруй пазуху. Может, помочь?

— Спасибо, я сама. — Отвернувшись к стене, она тут же принялась за работу.

Поступок новенького Степан в душе одобрил, но всё же не мог простить оскорбления и держался отчуждённо. Сам, видать, рубаха-парень, он и в других уважал открытость и простоту. Этот Иван таковым не показался, и он счёл ниже своего достоинства навязываться с разговорами.

Своими мыслями был занят и Ванько. Это будет несправедливо, рассуждал он, если меня освободят, а она, с отцом и Степой, останутся на растерзание этим шакалам… Что ж придумать? Пришибить этого Ганса, когда придёт выпускать, и дать им возможность смыться?

Попытался было уточнить, за что же станичные ребята, рискуя, «отдубасили» старосту, но Степан, буркнув, «значит, заработал!», от пояснений уклонился. Откликнется ли на предложение рискнуть ещё раз? Ладно, время ещё есть, присмотрюсь, что он из себя представляет…

Тамара довольно аккуратно починила платье, вернула ножик, поблагодарила и даже улыбнулась. Потом снова прильнула к отцу, изредка о чём-то с ним перешёптывалась.

Между тем время шло. Солнце наверняка клонилось уже к закату, а Ольга Готлобовна слова своего не сдержала. Ванько, конечно, не мог знать, что ни комендант, ни его заместитель до позднего вечера так и не появились. Он начинал злиться — и на неё, и на здешние порядки. Что за свинство за такое?! Держат взаперти, пелый день без воды, даже в туалет не сводили. Нацепили замок — и забыли. Ну и сволочи!

Когда, с наступлением темноты, появилась охрана, Ванько несколько раз грохнул кулаком в дверь.

— Чого тарабаныш? — послышался недовольный хохляцкий голос.

— Как это — «чого»? Заперли и забыли! Ты сегодня сколько раз в сортире побывал?

— Не твое свыняче дило! Попавсь, так сыды.

— Но ты ж войди в положение, — настаивал Ванько, — я-то тут не один! С нами девчонка — может ей неудобно? Или ты забыл, что такое стыд и совесть? — И он стал с таким остервенением колотить каблуком в дверь, что часовой испугался, не разнёс бы в щепки.

— Стой, не грымы, — подошёл к двери, — щас сходю до начальства. — Полицай ушёл.

— Слышь, Степа, и вы, отец, — обратился Ванько к арестантам. — На дворе уже темно. Я постараюсь обезвредить стражу — будьте наготове: есть шанс сбежать. Как, согласны рискнуть?

— Ты ещё спрашиваешь! — горячо откликнулся Степа. — Ты это здорово придумал. Я тебе помогу.

— Справлюсь один, — отверг стёпину помощь. — Я попрошусь в туалет первым, выйду за дверь и тут же обоих — вряд ли их будет больше — уложу на месте. А вы будьте начеку: дам знать — сразу выбегайте. Батя, ты слышишь?