— Што за место?
— Опосля скажу. Это не надолго.
— Ты и вчерась говорил ненадолго, а явился вечером. Неужто за цельный день не накупался?
— Да не купаться я ходил! Мы, мам, лётчика ходили искать. И нашли, так что он не погиб, хуть и упал в лиман.
— В лимане — и нашли? — удивилась и явно обрадовалась мать; перестала прибирать кровать, подсела к нему. — Как же вам это удалось?
— Благодаря лодки. А упал посреди, считай, лиману да ещё и раненный.
— И сильно ранитый?
— Он считает, что не очень. А вобще — руку пулей распанахало. Видать, разрывная: рана страшная, вот в этом месте, — показал.
— Пошто ж мне учерась ещё не сказал? Я бы хуть исть приготовила. Он зараз где?
— Спрятанный в надёжном месте. Токо вы, мам, никому, ладно? Надо, чтоб поменьше кто знал, — предупредил, зная что мать непременно захочет поделиться доброй вестью с соседями. — Потому-как не сёдни-завтра нагрянут гитлеровцы, как бы кто не проговорился. А насчёт поисть уже договорено.
— Я, сынок, ежели б кому и сказала, то их бояться не след: выслуживаться перед супостатами не станут. А с кем же ты был, что говоришь «мы»? Усех наших ребят я видела коло анбаров.
— Девчонка одна напросилась — возьми да возьми. Я возвращался балкой, а она пришла туда за козой и тоже видела, как лётчик выбросился с парашютом. Сказала, что санитарному делу обучена — сделает, ежли что, перевязку. И не возьми я её с собой, лётчик мог схлопотать гангрену, по-врачебному заражение, от которого умирают.
— Постой, это не та, конопатенькая, что поселились с матерью у деда Готлоба?
— Она самая. Токо… только она не конопатая, а немного веснущатая.
— Ох, здря ты, сынок, с ними связался! — Мать, снова занявшаяся было постелью, села на кровать обеспокоенная. — Они ить немчура, и мы не знаем, какого ляда пожаловали. Мало ли чево…
— Сперва и я так подумал. А потом рассудил: не все ж волки, кто серым родился! И потом, её мать и тёть Эльза — родные сестры.
— В народе говорят: и в семье не без урода. Знать бы, что у ей на уме…
— Нет, мам, они хуть и немцы, но — я так понял — наши, и вы о них плохо не думайте.
Было ещё рановато, когда Андрей в одних трусах выскочил во двор размяться физзарядкой. Подтянувшись несколько раз на турнике, поколотив самодельную «грушу», умылся по пояс, надел новые штаны и рубашку. Есть не хотелось. Сказал матери, уже хлопотавшей по хозяйству, чтобы не переживала, если задержится опять. Огородом спустился в балку и направился в конец хутора.
Вчера, возвращаясь с лимана, торопились: матери — и его, и ее — уже, поди, беспокоились. Пожав Марте у калитки руку и сказав «До утра!», он заспешил домой. Отойдя, вспомнил про прящ, но возвращаться не стал. Интерес к этой подростковой забаве сошёл на нет, уступив место более глубокому увлечению. Всю дорогу до хаты и весь остаток вчерашнего дня думалось только о Марте. Вот и сегодня: от предстоящей встречи было волнительно на душе… Не заметил, как оказался у крайнего огорода.
Межевой стёжкой поднялся по пологому склону до конца кукурузы и решил немного здесь переждать: показалось, что пришёл рановато. Сел под копешку, потянулся, сладко зевнул. Прошедшая ночь была душной, плёлся какой-то кошмарный сон, и он явно недоспал. Солнце протискивалось сквозь оранжевую муть у горизонта и обещало день не менее знойный, чем вчера. Но это — мелочь, подумал. Интересно будет, если он придет, а там ничего не готово. Несмотря на её заверения, что приготовят с матерью всё необходимое. Понадеялась, а мать решит, что ввязалась не в своё дело, отругает и больше вообще не пустит от хаты ни на шаг. Может, просто потому не пустит, что один на один с незнакомым и почти взрослым пацаном. А вобще, решил Андрей, этого опасаться не след: с Дедой-то они старые друзья, он верняк замолвит слово в его пользу!
Поровнявшись с терновничком, вспомнил о пряще; «Отдам его Мишке, он давно ими бредит», — подумал.
Шарик с будки зашёлся было звонким лаем, но тут же и умолк: узнал старого знакомого. Во дворе индюк важно расхаживал около двух индюшек, довольно невзрачных с виду. А вот убранство пернатого щеголя вызвало усмешку: растопыренные крылья, хвост веером, синяя пупырчатая шея с длинной зелёной сосулей над клювом придавали ему скорее потешный, нежели важный вид. Услышав свист, задавака тряхнул сосулей и выдал несколько утробных звуков — что-то вроде «куплю, плюх-плюх!» Через минуту скрипнула дверь, и из сеней показалась Марта. Пройдя к навесу летней кухни, приветливо улыбнулась:
— Здравствуй. Ты сегодня выглядишь по-другому.
— Зато ты такая же, как и вчера.
— Некрасивая?
— Скорей наоборот.
— Так я и поверила!
Одета в платье поверх шароваров — немаркое, с длинным рукавом, с двумя накладными карманами. Андрей понял: оделась специально для лимана. Но спросил:
— У тебя всё в поряде?
— Ты хотел сказать — в порядке? Конечно: приготовили всё необходимое. А у тебя? — кивнула на сандалет.
— Палец? Нормально! Бинт уже не нужен. Может, двинем, росы нет.
— Придётся чуток подождать: мама хлеб выбирает из печи.
— А я торопился!..
— Успеем, сегодня — не вчера. Он, наверно, ещё спит. Груш хочешь?
— Принеси, я в этом году их ещё не пробовал.
— Внизу не осталось — бойцы угощались. Идём влезем на дерево, наверху много. И дяде Саше нарвем.
Груша эта также знакома: её плодами друзья Рудика угощались не один год. Усевшись на ветках, переглядываясь и улыбаясь друг дружке, они хрустели ими с удовольствием.
— На вашем порядке что, только трое девочек? — нашла она тему для разговора.
— Не считая мелких, да.
— А ребят сколько?
— Сичас пятеро. Со мной. Два приходятся тебе соседями. Еще не познакомились?
— Виделись издали. И ещё я слышала, что одного зовут Патронка. Это, конечно, кличка. А почему его так прозвали?
— Мишку? Он как-то пальнул из отцовского ружья по воронам и хвалится: с первой патронки — пятерых укокошил. Отсюда и пошло: Патронка, — объяснил Андрей метод образования кличек.
— Странные у вас тут обычаи, — усмехнулась она. — У Рудика тоже кличка имелась?
— Обязательно: Рудой.
— Мар-та! — позвали от хаты.
— Бегу-у! Уже, наверно, всё готово, — сказала она, спрыгнула вниз и убежала, придерживая карманы с десятком груш.
Неспеша доев свою, Андрей тоже слез и направился к навесу. Но едва отошёл от дерева, как до слуха донёсся странный, быстро нарастающий со стороны балки, шум. Вдруг резко, заставив вздрогуть, протарахтела пулемётная очередь. Кинулся через акации к дороге — по ней, вздымая шлейф пыли, мчали мотоциклы. За рулём и в колясках, оборудованных пулемётами, сидели, низко нахлобучив каски, военные с серыми от пыли лицами. «Так ведь это ж фрицы!» — догадался он.
Мотоциклы сворачивали налево и катили вдоль хутора. Следом показались столь же быстроходные бронированные машины — танкетки. Две из них свернули в акации и заглохли в нескольких метрах от Андрея. Из люков вверху высунулись белобрысые, тоже с замызганными лицами, головы. Андрей присел за копешкой, затем, пятясь, отполз к терновничку — тому самому, где вчера приветствовал его красавец-петух.
С брони спрыгнуло трое оккупантов в комбинезонах и один, одетый иначе, — в кителе с погонами; последние, а также кобура на ремне, давали повод предположить, что он постарше званием. Захватчики, отряхивая пыль, громко переговаривались, бодро и беспечно, словно вернулись с приятной прогулки. Старшой прошёл к сеням, грохнул сапогом в дверь, требовательно прокричал: — Матка! Матка, виходить!
— Из сеней вышел Деда, заговорил с ним по-немецки. Подошли и остальные, обступили, загалдели. Получив пару вёдер, направились к колодцу.
Шарик, до хрипоты в горле натягивая цепь, с яростным лаем кидался на проходивших рядом с будкой чужаков. Один из солдат замахнулся сапогом, но поддеть не сумел — пёс увернулся. Шедший последним старшой достал пистолет и выстрелил дворняге в пасть. Собака свалилась, скребя лапами… Тем временем у колодца, раздевшись догола, по-жеребячьи ржали, обливаясь холодной водой, подчинённые. Убийца собаки неспеша сбросил китель, нательную, в серых от пота разводах, сорочку; тонкой струей ему стали сливать на спину, он отдувался, фыркал, блаженно кряхтел.
