– Видеть это куда хуже, чем слышать. – Она тяжело вздохнула. – Все правда. Мы ее теряем.

Я открыл глаза. Молли покинула нас, сообщив, что ей захотелось бледного пряного сыра и она собирается проверить, не остался ли в кладовой еще кусочек. Она списала аппетит на беременность и, что было в духе Молли, сочла ниже своего достоинства звонком вызывать слугу в столь поздний час. Слуги любили мою жену уже за то, что она никогда не гоняла их понапрасну.

Я взглянул на место, где сидела Молли. Отпечаток ее тела еще держался на подушках, и ее аромат витал в воздухе. Я негромко проговорил:

– Она медленно ускользает от меня. Сегодня было еще не слишком плохо. Бывают дни, когда она так сосредоточена на этом «ребенке», что ни о чем другом не говорит.

– Ее послушать, все кажется таким реальным, – сказала Неттл, и в ее словах звучали одновременно тоска о несбыточном и ужас.

– Знаю. Все сложно. Я пытался ей говорить, что ничего не выйдет. Всякий раз, когда я так делаю, чувствую себя жестоким. Но сегодня, подыгрывая ей… я почувствовал себя еще более жестоким. Как будто я больше не борюсь за нее. – Я уставился на умирающее пламя. – Пришлось попросить горничных, чтобы потакали ей. Я видел, как они закатывают глаза, когда она проходит мимо. Я их отчитал, но думаю, это лишь…

В глазах Неттл вспыхнули искры гнева. Она резко выпрямилась:

– Даже если моя мать безумна как шляпник, слуг надо заставить относиться к ней уважительно! Ты не имеешь права допускать, чтобы они вот так ухмылялись за ее спиной! Она моя мать и твоя жена, она леди Молли!

– Не уверен, что сумею с этим разобраться, ничего не испортив, – признался я. – Молли всегда занималась домашним хозяйством. Если я вмешаюсь и начну наказывать слуг, она может возмутиться из-за того, что я посягаю на ее власть. И что я им скажу? Мы ведь оба знаем, что твоя мать не беременна! Как долго мне приказывать им притворяться? К чему все это приведет? К рождению воображаемого ребенка?

От моих слов Неттл побледнела. На миг черты ее лица сделались белыми и резкими, как заледенелые склоны горы под снегом. Потом она вдруг спрятала лицо в ладонях. Я взглянул на бледный пробор в ее блестящих темных волосах. Она проговорила сквозь пальцы:

– Мы ее теряем. Все будет только хуже. Мы это знаем. Что ты будешь делать, когда она перестанет тебя узнавать? Когда не сможет больше заботиться о себе сама? Что с ней станет?

Она подняла лицо. Тихие слезы текли блестящими ручейками по ее щекам.

Я пересек комнату и взял ее за руку:

– Обещаю тебе. Я буду о ней заботиться. Всегда. Я буду ее любить. Всегда. – Я собрался с духом. – И я поговорю со слугами потихоньку, скажу, что, невзирая на то сколько они тут проработали, если им дороги их места, то к леди Молли надо относиться как подобает хозяйке этого дома. Что бы они ни думали о ее просьбах.

Неттл шмыгнула носом и высвободила свои руки из моих, чтобы тыльными сторонами ладоней вытереть глаза.

– Знаю, я больше не ребенок. Но сама мысль о том, что я могу ее потерять…

Она не стала договаривать, голос ее стих, но я знал, какие мысли ее переполняют. Она все еще оплакивала Баррича, единственного настоящего отца, которого знала. Она не хотела потерять и мать тоже. А если Молли посмотрит на нее и не узнает, все будет еще хуже.

– Я о ней позабочусь, – снова пообещал я. «И о тебе», – прибавил про себя. И спросил себя, позволит ли она мне когда-нибудь принять на себя эту роль. – Даже если придется притворяться, будто я верю, что внутри Молли и впрямь растет ребенок. Хотя от этого я чувствую себя так, будто обманываю ее. Сегодня… – Я осекся, преисполнившись чувством вины. Сегодня я вел себя так, словно Молли была по-настоящему беременна, потакал ей, как балованному ребенку. Или сумасшедшей.

– Ты проявил доброту, – тихонько проговорила Неттл. – Я знаю мою мать. Ты не убедишь ее отказаться от этого заблуждения. Она повредилась в уме. Ты с тем же успехом мог бы…

Молли с громким стуком поставила поднос на стол. Мы оба виновато вздрогнули. Молли вперила в меня взгляд черных глаз. Она плотно сжала губы, и сперва я решил, что она опять не обратит внимания на наши разногласия. Но Неттл была права. Молли, не сдавая позиций, проговорила откровенно:

– Вы оба думаете, что я сошла с ума. Ну что ж. Ладно, ваше право. Но я скажу без затей, что чувствую, как внутри меня шевелится ребенок и мои груди начали набухать от молока. Недалек тот час, когда вам обоим придется просить у меня прощения.

Мы с Неттл, точно застигнутые врасплох заговорщики, сидели как громом пораженные. Неттл не сумела ничего ответить матери, и Молли, повернувшись, решительным шагом вышла из комнаты. Мы посмотрели друг на друга, снедаемые чувством вины. Но ни один из нас за ней не пошел. Вместо этого мы вскорости отправились в свои кровати. Я рассчитывал, возвращаясь домой, на милое воссоединение с супругой и совместно проведенную ночь. Однако Молли предпочла кушетку в детской. Я отправился в спальню один, и постель показалась мне холодной и пустой.

На следующий же день Неттл уехала еще до полудня, чтобы вернуться в Олений замок. Она сказала, что много времени провела вдали от своих учеников и что ее ждет много разнообразной работы. Я в этом не сомневался, но и не поверил, что в этом главная причина ее поспешного отъезда. Молли обняла ее на прощание, и сторонний наблюдатель мог бы решить, что между матерью и дочерью все в порядке. Но Молли не упоминала о ребенке с тех пор, как покинула нас накануне вечером, и не спросила, приедет ли Неттл к его рождению.

И в последовавшие дни она больше не говорила со мной о своем призрачном ребенке. Мы вместе завтракали, говорили о делах имения, а за ужином делились событиями дня. И спали отдельно. Точнее, Молли спала отдельно от меня, а я не спал вовсе. За эти ночи я перевел для Чейда больше, чем за предыдущие шесть месяцев. Через десять дней после происшествия, поздно вечером, я осмелел и отправился в ее детскую. Дверь была закрыта. Я стоял перед ней несколько долгих минут, прежде чем решил, что надо постучать, прежде чем войти. Так и сделал, подождал, потом постучал громче.

– Кто там? – Голос Молли звучал удивленно.

– Это я. – Я чуть приоткрыл дверь. – Можно войти?

– А я разве говорила, что нельзя? – язвительно ответила она.

Слова ужалили, но мои губы растянулись в улыбке. Я чуть отвернулся, чтобы моя жена ее не увидела. Она снова была Молли Красные Юбки, какой я ее помнил.

– Не говорила, – негромко сказал я. – Но я знаю, что задел твои чувства, и сильно, раз уж ты избегала моего общества на протяжении некоторого времени; я подумал, что не буду навязываться.

– Навязываться, – так же тихо повторила она. – Фитц, ты уверен, что это не ты меня избегал? Сколько лет я просыпалась по ночам и обнаруживала, что твоя сторона постели холодна и пуста? Ты ускользал глубокой ночью, чтобы спрятаться в своей пыльной норе со свитками и заниматься писаниной, пока пальцы не почернеют от чернил…

В ответ на это я потупился. Я и не подозревал, что она все замечала. Мне захотелось упрекнуть ее в ответ, что она променяла нашу спальню на эту детскую. Я проглотил упрек. Не время начинать битву. Я стоял у ее порога и чувствовал себя как волк, который впервые забрел в человеческий дом. Я не знал, где мне встать или можно ли сесть. Она вздохнула и приподнялась на кушетке, где прилегла в ночной сорочке. Подвинула недоделанную вышивку, чтобы освободить место для меня.

– Наверное, я и впрямь провожу в своем логове слишком много времени, – извинился я и сел рядом с ней. Ощутил ее аромат и внезапно сказал: – Стоит мне почуять твой запах, сразу хочется поцеловать.

Молли изумленно уставилась на меня, рассмеялась и с печалью проговорила:

– В последнее время я гадала, осталось ли в тебе желание хотя бы находиться рядом со мной. Я старая и в морщинах, а теперь ты считаешь меня сумасшедшей…

Я прижал Молли к себе, прежде чем она успела сказать что-то еще. Поцеловал ее – в макушку, в висок, а потом в губы.