Было два часа пополудни. Мне оставалось ждать всего лишь двадцать три часа. Я был в пустынном месте, рядом со снеговыми полями, там, куда не ступала нога путешественника. К тому же, если бы в эти первые минуты кто-нибудь и появился здесь, я был преисполнен такого почтения к моим преследователям, что. пожалуй, попросил бы не подходить ко мне и не освобождать меня. Тем не менее к четырем часам мое чувство почтения к контрабандистам стало убывать в прямой пропорции к квадрату расстояния между нами а моя лиственница – отнюдь не иносказательно – начала смертельно мне надоедать. Я не видел выхода из моего положения, и выручить меня могла бы разве только крыса из басни [4], как вдруг передо мной появился местный житель.

Этот туземец сам напоминал персонаж из басни. Обутый на босу ногу, он был в дырявой шляпе и в коротких штанах. Под носом у него чернело пятно, говорившее о неумеренном употреблении нюхательного табака, по всей видимости – контрабандного.

– «Эй, сюда, на помощь, дружище!» – крикнул я ему.

Но вместо того, чтобы подбежать ко мне, он остановился, как вкопанный, и втянул в нос добрую щепотку табаку.

Крестьянин из Савойи не лукав, но осторожен. Он никогда не торопится, пальцем не шевельнет там, где ему что-нибудь неясно, не вмешивается ни в какое дело, если не знает его досконально, не спорит с властями, не ссорится с соседями, не задевает королевских карабинеров [5]. Впрочем, он прекраснейший в мире человек, я говорю это серьезно, ибо имел множество случаев в этом убедиться.

Итак., мой туземец был прекраснейшим в мире человеком, но человек, привязанный к лиственнице, показался ему подозрительным. Как он сюда попал: по распоряжению властей, по чьей-нибудь злой воле, или еще как-нибудь? И прежде, чем приблизиться ко мне, он хотел меня поближе узнать.

«Хорошая погода! – наконец крикнул он мне, хитро улыбаясь, словно я здесь наслаждался прогулкой – очень хорошая!

– Развяжи меня, вместо того, чтобы болтать о погоде, шутник ты этакий!

– Вас, конечно, развяжут. И давно вы здесь?

– Уже три часа. Ну, живей! За работу!»

Он сделал два шага вперед. «Это разбойники с вами такое сделали?

– Я все расскажу, сначала освободи меня!»

Он сделал еще три шага вперед, и я уже подумал, что моим мучениям пришел конец, когда он, понизив голос, с таинственным видом спросил: «Уж не.контрабандисты ли?

– Они самые. Ты угадал. Злодеи привязали меня тут до завтра, а ведь до того и умереть можно».

Эти слова произвели на него ошеломляющее впечатление.

В страхе он отступил назад, явно собираясь покинуть меня. Я не мог сдержать своего гнева и разразился ругательствами, обозвав его самым последним из негодяев, утративших образ человеческий.

Однако его нисколько не смутила моя брань. «Увидите, – бормотал он, медленно пятясь назад, – вас, конечно, развяжут». Потом, ускорив шаг, он скрылся за поворотом тропинки, и вдогонку ему понеслись мои проклятия.

Что было делать? Мое положение казалось мне еще более тяжелым после того, как я поговорил с этим человеком: он мог выдать меня контрабандистам, если и сам не принадлежал к их шайке. В моем воображении уже вставали самые мрачные картины, и я был бы несчастнейшим человеком, если бы не две белки, которые развлекли меня своими играми. Эти хорошенькие пугливые зверьки думали, что они одни в лесу. Гоняясь друг за дружкой, прыгая с дерева на дерево, они резвились с такой свободой и непринужденностью, движения их были полны такой грации, – которую обычно убивает страх, – что я не мог налюбоваться легкостью их прыжков и изяществом всей этой игры. Так как мы с лиственницей образовали единое целое, одна из белок беззаботно спустилась по моему туловищу вниз, а затем махнула на соседнее дерево, где вторая стала ее гонять с ветки на ветку, пока обе не очутились на самом верху. Вдруг, словно сговорившись, они замерли, и я догадался, что белки увидели со своей высоты кого-то приближавшегося к нам.

Я не ошибся. Вскоре показался грузный человек в сопровождений моего знакомого туземца, обладателя густого пучка волос под носом. У толстяка было три подбородка, круглое, как луна, лицо и маленькие глазки, к сожалению, выражавшие крайнюю осторожность. Он был в длиннополом сюртуке и треугольной шляпе. Заметив меня, он принял позу наблюдателя. «Кто вы такой? – крикнул я ему.

– Старшина здешней общины, – ответил он, не двинувшись с места.

– Так вот, старшина общины, я требую, чтобы вы меня развязали, или прикажите это сделать вашему подручному, который стоит рядом с вами и набивает себе нос табаком!

– Вас, конечно, развяжут, – сказали они оба разом, – но сначала расскажите, как вы сюда попали?» – прибавил старшина.

Наученный горьким опытом, я дал себе обещание ни словом не обмолвиться о контрабандистах. «Как я попал сюда? Очень просто. На меня напали разбойники, ограбили и привязали к этому дереву, и я прошу как можно скорее освободить меня.

– А, вот какое дело!… – сказал старшина. – Разбойники, вы говорите?…

– Да, разбойники! Я переправлялся через горы, при мне был мул, который вез мой чемодан. Они украли и мула, и чемодан…

– А, вот какое дело!

– Да, именно, такое дело! Ну, а теперь, когда вы в курсе дела, подойдите и развяжите меня! Ну-ка, живее!

– А, вот какое дело! – твердил старшина, вместо того, чтобы подойти ко мне. – Тут еще бумагу надо составить…

– Да развяжите же меня, негодный вы человек! Что мне до ваших бумаг?

– Да вот протокол придется составить. Так оно будет по закону.

– После составите. А сейчас развяжите меня!

– Нельзя, сударь мой хороший! С меня за это взыщут. Сначала надо составить протокол, а потом уж развязывать. Я пошлю за свидетелями. Нужны двое, да чтоб умели расписываться. Понятное дело, на это понадобится время. А потом им нужно заплатить за рабочий день, но вы, сударь, имеете средства…» Затем, обратившись к туземцу, он продолжал: «В Маглане зайди к Пернетте! Она укажет, где найти ее мужа, нотариуса. Найди его и скажи, чтобы шел сюда; а после зайди в Сен-Марген и разыщи церковного старосту Бенетона, он, наверное, там, потому что сегодня он будет звонить по случаю свадьбы Шозе; пусть тоже сюда придет. Да пусть нотариус принесет чернильницу с чернилами, наша-то опрокинулась в среду во время вечернего дежурства, и гербовую бумагу тоже. Иди, дружище! И поторапливайся! Порядочный человек всегда честь-честью рассчитается, за ним не пропадет! Иди и по дороге в Велюз сообщи Жан-Марку, что его кобыла заболела сапом. Ей сделали прижигание и к осени она выздоровеет. Иди!

– Идите к черту, и Жан-Марк, и его кобыла, и вы оба с ними вместе! Чинуша туполобый! Негодяи без сердца! Если вы меня развяжете, каждый получит по луидору!»

Туземец, уже пустившийся было в дорогу, внезапно остановился и вытаращил на меня глаза, загоревшиеся жадным огоньком. Но старшина стоял на своем: «Вы оплатите канцелярские и все прочие расходы, а потом можете дать, если хотите, на водку. Если вы не поскупитесь, никто не будет в обиде. Но подкупать заранее, не выйдет! Сколько вы не сыпьте луидорами! Знайте: должность старшины общины переходит от отца к сыну, начиная от моего прадеда Антуан-Батиста, и скорее вода высохнет в Арве, чем кто-нибудь из нас покроет себя позором. Ступай же! – крикнул он туземцу. – А вы потерпите, – сказал он мне, уходя. – Я пошлю за полуштофом вина, оно вас подкрепит».

Докучная, хоть и похвальная добропорядочность старшины раздосадовала меня не меньше, чем его приверженность к формальностям. Я снова остался один – на этот раз в полной уверенности, что мое освобождение наступит не раньше следующего утра. Я старался привыкнуть к этой мысли. По счастью, вечер был теплый и тихий. Солнце, клонившееся к закату, освещало косыми лучами лес, непроницаемый днем, а стволы лиственниц отбрасывали длинные тени на мшистую почву, сверкавшую всеми оттенками золотистого цвета. Сарычи, недавно еще парившие над моей головой, исчезли; в поисках ночлега с громким карканьем пролетели над долиною Арвы вороны; горные вершины постепенно тускнели и казалось тоже затихали, погружаясь в сонное безмолвие после кипучей дневной жизни. Вечерний покой, окутанная мглою засыпающая природа – все это оказывает могучее действие на душу, претворяя все тревоги и волнения, в тихую задумчивость. Несмотря на все неудобства моего положения, я не мог не поддаться этим впечатлениям. Мое сердце, еще взволнованное бурями прошедшего дня, с тем большей радостью вкушало вечернюю благодать и теплилось светлой надеждой на спасение, быть может, не столь незамедлительное, но верное и близкое.