Потому что начальник очень любил все, что делала Роза, особенно «лэках». Даже будучи антисемитом, он обожал еврейские национальные лакомства.
Начальник, конечно, боролся с этим. Но увы… Его желудок был сильнее идеологии. По-моему, из-за этой его странной любви в лагере было гораздо больше евреев, чем в других…
Я знал: когда, закрывшись у себя в кабинете, он жадно поглощал кулинарные изделия моей Розы — можно быть спокойным — ни наказаний, ни шмонов, ни карцеров в лагере не предвиделось. Правда, из-за этой его страсти мне пришлось отсидеть в лагере лишний месяц…
Но когда приходила посылка — в лагере был общенациональный праздник.
Я не обижал никого — ни воров, ни «медвежатников», ни троцкистов, ни правых, ни левых, ни бундовцев, ни врагов народа. Печенка и сыры Розы как-то незаметно объединяли все партии и направления, политических и уголовников, врагов народа и его друзей.
Мне даже казалось, что только постоянная нехватка продуктов питания в стране привела к столь резкому обострению классовой борьбы…
Наевшись, все классы успокаивались, и в лагере царил мир и покой. И даже часовые на своих вышках могли отставить карабин и немного полюбоваться луной…
Но посылки — посылками, а я продолжал сидеть.
И тогда Роза пошла на центральный вокзал, отстояла огромную очередь, взяла билет и поехала в Москву, в Кремль, к товарищу Сталину.
К сожалению, я не могу сказать вам точно, что именно произошло — то ли товарищ Сталин испугался Розиных вопросов, то ли международная обстановка, то ли просто время пришло — но он сдох! И встреча, увы, не состоялась…
И Роза вернулась домой. И, как все считали — ни с чем. И все, конечно, ошиблись.
— Все в порядке, майн кинд, — сказала она нашему сыну, как только сошла с поезда.
— Он таки успел тебя принять? — удивился тот.
— Мой дорогой, — ответила ему Роза, — он успел сдохнуть. И это гораздо важнее… Когда умирает отец — это горе. Когда умирает отец народов — это счастье!.. Мазл-тов, мой сын, что мы все осиротели! Скоро приедет твой папа!
И я таки скоро приехал. Что вы хотите — она была ясновидящей.
— Мне повезло, — сказал я, обнимая Розу. — Какое это счастье, что он так неожиданно умер.
— Неожиданно? — переспросила она. — Майн таэре, я для этого должна была поехать в Москву.
И она презрительно взглянула на меня — на человека, который думал, что Сталин умер сам по себе…
И тут на сцене, широко улыбаясь и поигрывая бицепсами, появился ДЖАГА.
ЯНКЕЛЕВИЧ оторопел.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Что, уже суббота?
ДЖАГА. Да, время бежит.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Я очень рад вас видеть. Я так ждал встречи с вами, что не заметил, как пробежали три дня.
ДЖАГА. Если честно признаться — я тоже.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Мой дорогой, я ждал этой субботы, царицы субботы, как и должен ее ждать настоящий еврей.
ДЖАГА. Я — католик, но я ждал ее точно так же.
ДЖАГА вдруг дико закричал и взмахнул правой рукой, разрезав со свистом воздух.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Что с вами? В чем дело?..
ДЖАГА. Вы что — не видели субъекта?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Видел, ну и что? Зачем так махать?..
ДЖАГА. Как это — зачем? Он находился в опасной близости.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Да, но взгляните, как вы его напугали… Старый человек вынужден так быстро бегать! И потом — спрячьте вашу правую руку — мы же, кажется, договорились.
ДЖАГА послушно спрятал руку, и они начали прогуливаться.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Так вы, значит, спасли голландскую королеву?
ДЖАГА. И… и английскую.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ну…?!
ДЖАГА. Да, меня за это даже чуть пэром не сделали…
ЯНКЕЛЕВИЧ. А почему же «чуть»?
ДЖАГА. Увы, я из простой семьи, из Прованса.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Из Прованса? И такое необычное имя?
ДЖАГА. Индийское. Телохранителю больше подходит ДЖАГА.
ЯНКЕЛЕВИЧ. ДЖАГА… И мама вас тоже звала ДЖАГА?
ДЖАГА. Тогда я еще не был телохранителем. Мама звала меня Жан-Жак.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Боже, как меня!
ДЖАГА. Вы тоже Жан-Жак?!
ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, я Хаим-Мендл.
ДЖАГА. Почему же «тоже»?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Тоже двойное. И очень схоже. Прислушайтесь: Жан-Жак-Хаим-Мендл, Жан-Жак-Хаим-Мендл… Вы не находите?
ДЖАГА. (неуверенно) Д…да. Очень похоже.
ДЖАГА подскочил, выбросил вперед левую ногу и дико закричал.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вей! В чем дело?.. Вы чуть не прибили пожилого еврея.
ДЖАГА. Но он шел прямо на вас!
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вей измир, он хотел поздороваться! Он хотел сказать «шабат шолом». Сегодня суббота… Он шел из синагоги. А теперь он бежит, как угорелый. Вы испортили ему весь шабес!
ДЖАГА. Да, но он находился в опасной близости.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ну и что с того? Почему вы считаете, что он собирался на меня покушаться?
ДЖАГА. Потому что на тех, кто торгует оружием — иногда покушаются… Зачем вы торгуете оружием? Столько вкусных вещей, а вы продаете какую-то гадость.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Может, вы и правы. Я думаю, что скоро брошу.
ДЖАГА. И правильно сделаете. Почему бы вам не торговать шоколадом? Или сырами. У нас их более трехсот сортов.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Между нами, я не люблю сыра. Я его почти никогда не ем.
ДЖАГА. А бомбы вы едите?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вы правы. Хотя я, наверное, торгую ими не зря. И вы знаете — почему? Потому что мне всегда хотелось их взорвать… Всех этих товарищей справа и слева от Сталина… Потому что они стерли с наших лиц улыбку… Вы знаете, когда я родился?
ДЖАГА. Нет.
ЯНКЕЛЕВИЧ. 7 ноября 1917 года! «Аврора» дала залп — и я родился! Это был сигнал — и, если хотите, я — первый результат революции. Не знаю, как революция, но я родился недоношенным, как Маркс. Это единственное, что нас объединяет, кроме специальности.
ДЖАГА. Вы тоже писали «Капитал»?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, но мы оба были экономистами. Причем он просто Экономистом, а я — старшим, в Министерстве финансов в Минске.
ДЖАГА. (удивленно) Вы работали в Министерстве финансов?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ну да, я же сказал. В белорусском.
ДЖАГА. А где это — Белоруссия?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вей измир! Вы не знаете Белоруссии! А где же тогда, по-вашему, Мозырь? А кто дал Шагала? Кто дал Векслера?
ДЖАГА. Какого Векслера?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Изобретателя синхрофазотрона. Откуда, наконец, Любавический ребе?
ДЖАГА. Видите ли — я не еврей…
ЯНКЕЛЕВИЧ. Я тоже не католик, однако я прекрасно знаю, откуда ваш Папа. У каждого свой папа — у вас Римский, у нас — Любавический.
ДЖАГА. У меня — марсельский.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Марсельский?! Такого не слышал.
ДЖАГА. Это мой папа. Я верю в своего.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Между нами — я тоже. Я верю в Мястковского папу. Мой папа — из Мястковки.
ДЖАГА. И до сих пор там?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Майн таэре, он родился сто семь лет назад…
ДЖАГА. Уже пожилой…
ЯНКЕЛЕВИЧ. …И двадцать шесть лет назад умер. Это был красавец с длинной бородой и молодыми глазами. И горячий, как разбойник.
ЯНКЕЛЕВИЧ вздохнул.
ДЖАГА. Он тоже занимался финансами?
ЯНКЕЛЕВИЧ. В какой-то степени…
ДЖАГА. И тоже в министерстве?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Не совсем. В их местечке не было министерства… и не было финансов… Может, поэтому он давал всем в долг, хотя никто ему не возвращал. Да он и не просил. Периодически от него приходили письма: «Погода отличная, торговля идет хорошо, Немировский купил новую козу и т. д.» Но в конце была обязательно приписка: «Хаимке, меня опять обокрали».
ДЖАГА. Простите, тут я не совсем понял: он одалживал деньги добровольно или их, так сказать… одалживали без его желания?
