ЯНКЕЛЕВИЧ выложил на стол последнюю сотню, встал.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ну, пока…
Он пошел. И за ним двинулся ДЖАГА.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Не надо меня провожать, ДЖАГА. Охрана начнется со следующей субботы.
ДЖАГА исчез, а ЯНКЕЛЕВИЧ прошел на авансцену.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Я ждал этой встречи, я ждал этой субботы, как ждет ее настоящий еврей. Впервые в жизни меня должны были охранять. Хотя, если честно признаться, меня уже охраняли, да еще и как! Уверен — никого из вас так не охраняли… Даже Ротшильда. Меня охраняли со сторожевыми вышками, с автоматами, с прожекторами, с проволокой, по которой прогуливался электрический ток, с волкодавами, которые могли бы разорвать мамонта, если бы они не вымерли…
Поверьте, если бы здесь так охраняли ваших президентов, то не убили бы ни Кеннеди, ни Ганди, ни Садата. Но, видимо, они почему-то не хотели такой охраны…
Я сидел в лагерях три раза, и хотя, как я уже упоминал, там было несколько рядов колючей проволоки, рвы, наполненные водой и волкодавы — мне туда попасть ничего не стоило…
Потому что — и это я вам тоже уже говорил — у меня был длинный язык. Вы будете смеяться, но все три раза я сидел за анекдоты… Два раза — за то, что рассказывал, и один раз — за то, что слушал. Поверьте — те, что я рассказывал — были гораздо смешнее и остроумнее, но больше всего мне дали за тот, который я слушал…
Ну, скажите — где справедливость?
Я уже многое забыл, но эти анекдоты я помню, будто слушал и рассказывал только вчера. Если вы не против, я могу их рассказать и вам, пока тут за них не сажают.
Начнем с того, который я слушал. Я не очень смеялся, но мне он стоил четыре года.
Значит, так.
У Сталина пропала трубка. Такая же, как у меня. Он вызывает Берию:
— Что это у тебя все пропадает, Лаврентий?.. Это его так звали, Берию.
Он побледнел и через два часа звонит: Арестованы сорок семь человек. Следствие ведет мой первый заместитель.
Через час Сталин спохватился — исчезла счеточка для чистки трубки…
В конце дня Берия доложил:
— Арестованы восемьдесят пять подозреваемых. Следствие веду лично.
На следующее утро уборщица нашла все потерянные вещи.
Сталин звонит Берии:
— Можешь больше не искать, Лаврентий, вещи нашлись…
— Жаль, Иосиф Виссарионович, — огорчился Берия, — все, кроме одного, сознались…
Вот и все. Ну, так стоит он, по-вашему, четырех лет?.. Если уж давать такой срок — то за мой анекдот… Хотя мне за него дали всего три. Что вы хотите — так они понимают в юморе…
Послушайте:
В первом классе учительница рассказывает о том, как живут дети в Советском Союзе.
— Это такое счастье — жить в СССР, быть советскими детьми, о которых заботятся. Дети в Советском Союзе имеют прекрасные квартиры, отлично питаются, у них много красивых игрушек…
Вдруг с задней парты раздался отчаянный рев…
— Витя, что с тобой?
— Хочу в Советский Союз…
Третий, возможно, и не стоило бы рассказывать, поскольку мне за него дали только «два». Но он мне так нравится, что я вам его все-таки расскажу. Это «амайхл» и «михаэ» вместе взятые.
Вызвали одного гражданина в КГБ.
— Почему хотите уехать в США? — спросил следователь.
— Да вот дядя у меня там. Он оглох, ослеп, почти парализован. За ним некому ухаживать. И потом, у него еще два универмага — ими тоже управлять надо.
— Так вы напишите дяде, чтобы он продал эти универмаги и приехал к вам, — посоветовал следователь. — Мы тут о нем вместе позаботимся.
— Вы меня неправильно поняли, — ответил тот гражданин, — мой дядя действительно оглох, ослеп, он почти парализован— но он еще не сошел с ума!
Ну-ну… Я в общей сложности девять лет отсидел — а вы смеетесь… Над чем вы здесь смеетесь — за то мы там сидим…
И я тоже сидел — как и всякий порядочный человек. И никто за меня не боролся — ни ООН, ни “Amnesty International” и во всем мире не было ни одного «Комитета в защиту ЯНКЕЛЕВИЧА».
И никто не кричал «Свободу ЯНКЕЛЕВИЧУ!», потому что у всех было достаточно своих «янкелевичей». Никто, кроме Розы… Она была моя “Amnesty International”.
Нет, она не собирала подписей, не выходила на манифестации — потому что не она хотела поехать ко мне, а я к ней. Она — писала. Писала и писала. В Верховный Совет, в Верховный Суд, в Прокуратуру и лично товарищу Кагановичу.
…Вы видели когда-нибудь товарища Сталина на мавзолее? Так справа от него всегда стояла эта сволочь. Все метро в Советском Союзе носили его имя. И хотя метро под землей — эта сволочь до сих пор ходит «по». Так вот, Роза писала «правой сталинской руке». И причем на «идиш». Потому что этого мерзавца звали Лазарь Моисеевич.
— Майн таэре Лэйзер, — писала она на идиш…
Но Лэйзер не ответил. Видимо, заседая в Кремле, он подзабыл язык своего голоштанного детства.
Тогда Роза взяла лист бумаги и снова написала.
— Лэйзер, — писала она уже без «майн таэре», — мы родились в одном местечке. Мы бегали вдоль одной и той же реки. И воровали яблоки в одном и том же саду. Но потом наши пути разошлись — ты угодил в Кремль, а мой таэре муж — в тюрьму. Но можешь мне поверить — он не хуже нас с тобой. Зай гезунд. Твоя Рейзел.
Лазарь как воды в рот набрал.
Роза, конечно, понимала, что была война в Корее, неурожай и империализм — и у Лэйзера времени, естественно, было мало. К тому же обнаружилось дело врачей-евреев в белых халатах, и Лэйзер должен был в первую очередь спасать их.
В стране было три миллиона евреев — и всего один в Кремле. Лэйзер не мог разорваться!..
Поэтому Роза просто тактично напомнила.
— Лэйзер, таэре, мой муж тоже аид. Хотя и не врач. Поборись за него тоже.
И в этот раз пришло письмо. Но не от Лэйзера — из милиции.
Розу срочно вызвали в местное отделение.
Ее провожали туда всей семьей. Некоторые считали, что она скоро передаст мне личный привет…
Принял ее румяный майор.
— Вы писали нашему любимому Лазарю Моисеевичу? — спросил он.
— Лэйзеру? — переспросила Роза.
— Это Лазарь Моисеевич, — строго поправил майор.
— Для вас! — сказала Роза, — а для меня вообще Лазик. Если б вы видели, как он воровал яблоки, вы бы…
— Что?! — побагровел майор, — Лазарь Моисеевич воровал?
— Это не ваше дело, — заметила Роза, — между нами, он был даже в меня влюблен.
Румяный майор после этого заявления побелел и предложил, наконец, Розе стул. Причем свой.
— Я вас слушаю, — произнесла Роза, располагаясь за майорским столом.
— Видите ли… — заикаясь, начал майор.
— Бикицер, — отрезала Роза, — Лэйзер выпускает моего мужа или нет?
— Раиса Филипповна, — вновь начал майор.
— Меня зовут Рэйзел Хаимовна, — поправила моя Роза.
— Рэй-зул Ху-у… Хаимовна, — замялся майор.
И тут моя Роза вспылила.
— Послушайте, — прикрикнула она на майора, — вы можете мне, наконец, сказать, что велел передать этот голоштанник?!
И вы знаете, что он ей ответил?
Он ответил — Лазарь Моисеевич просил вам передать, что если вы не перестанете писать, то не муж поедет к вам, а вы поедете к мужу…
То, что я вам говорил.
— Это не Лэйзер, — сказала Роза, — это ганеф.
И она ушла, хлопнув дверью. Слава Богу, что майор не был евреем и не знал еврейского языка. Даже страшно представить, куда бы она поехала, если бы он хоть что-то понимал…
Впрочем, она всех наших руководителей, кем бы они ни были и какой бы пост не занимали — называла одним простым словом «ганеф». И, что самое интересное — после смерти каждого из них оказывалось, что она была права…
После провала с Кагановичем Роза начала слать мне в лагерь посылки, чтобы я там не умер, и было за кого бороться.
Боже, чего только не было в этих посылках — сгущенное молоко, головка латвийского сыра, баночки паштета, вобла и свиная грудинка.
Этих посылок ждал не только я. Их ждал весь лагерь. И между нами — даже начальник.
