ПИТЕР. Замечательно.
ДЖИНН. А если б еще у нас была горчица и соль — это б было бесподобно.
ПИТЕР. А с маслом не было бы вкуснее? С маслом и с сыром?
ДЖИНН. Возможно. Давно не пробовала ни того, ни другого.
ПИТЕР. Почему?
ДЖИНН. (рассмеявшись). Потому что горбушка — самое вкусное на свете. Просто, чтобы это понять, надо чуть-чуть поголодать.
ПИТЕР. Вы голодали?
ДЖИНН. Три года. У нас была блокада. Вы слышали в Альпах про блокаду?
ПИТЕР. Да, конечно.
ДЖИНН. У нас не было ничего — ни масла, ни сыра, ни крупы. Только 125 граммов в день и бомбы, и дикий холод. И даже не работал театр, видите, вон, за забором. Это мой любимый — Академический Театр имени Пушкина. Самый старый русский театр. Сейчас в нем идут «Три сестры».
ПИТЕР. «Три сестры»… А сколько у вас?
ДЖИНН. Ни одной.
ПИТЕР. Жаль, что я не Чехов. Я б написал пьесу «Девушка с горбушкой».
ДЖИНН. Комедию или драму?
ПИТЕР. Трагикомедию с хорошим концом. А сколько братьев у девушки с горбушкой?
ДЖИНН. Столько же, сколько сестер. У нее было два брата, но оба погибли.
ПИТЕР. На войне?
ДЖИНН. Они были слишком малы, чтоб воевать. От голода… В блокаду. У меня нету никого… Во всем мире.
ПИТЕР. А в Альпах?
ДЖИНН. Что в Альпах?
ПИТЕР. У вас есть один человек в Альпах. Его зовут Петя. Вы могли бы бросить белые ночи ради белых вершин?
ДЖИНН. Сначала я должна сдать экзамен. По марксизму-ленинизму.
ПИТЕР. Он вам там не понадобится.
ДЖИНН. А что понадобится в ваших горах?
ПИТЕР. Любовь и веселье. Все остальное там есть.
ДЖИНН. Я еще не сдала экзамен ни по тому, ни по другому.
ПИТЕР. Горы примут вас без экзамена…
ДЖИНН. Они добрые, ваши горы.
ПИТЕР. Да, я их люблю… Мы будем гулять по альпийским долинам, есть свежий сыр за дубовым столом деревенской харчевни, пить «Сан-Сафрэн», и я вам буду играть на рожке и петь наши песни.
ДЖИНН. Спойте, а?
ПИТЕР. Прямо сейчас?
ДЖИНН. Ну, конечно!
И ПИТЕР запел. И она захохотала. И влюбленно смотрела на него.
ПИТЕР. Вам нравится?
ДЖИНН. Очень.
ПИТЕР. А вы? Что споете вы?
ДЖИНН. Я? Я вам спою про ямщика (и она затянула) «Ямщик, не гони лошадей…»
И тут же ПИТЕР подхватил и, не отрывая глаз друг от друга, они исполнили весь романс.
ДЖИНН. Я согласна! Я поеду с вами в Альпы, Петя! Махнем с тобой в Альпы. В самые высокие горы… И выше! Всюду, куда ты захочешь! Ты хочешь?
ПИТЕР. Да.
ДЖИНН. Тогда поехали.
Она обвила его шею руками и нежно поцеловала.
РОЛАН поднялся.
РОЛАН. Вам некуда ехать. И некуда больше спешить. Вы уже в горах, в Альпах. На самой вершине.
Как бы придя в себя, они отпрянули друг от друга и уставились на РОЛАНА.
ДЖИНН. Ну, вот и все. Вот мы и вернулись в восемьдесят пятый.
РОЛАН. Можешь оставаться в сорок седьмом!
Он резко пошел к двери, и в шале повисла тишина. ПИТЕР повернулся.
ПИТЕР. Вася!
РОЛАН. Меня нету, папа! Сорок седьмой год! Я появлюсь только через восемь лет.
ПИТЕР. Постой. Взгляни на меня — на кого ты сердишься? На старое чучело, которое попало в то мгновенье, какое хочется остановить? И ДЖИНН остановила его. Через сорок лет… Ты видел чудо, Вася — и ты уходишь!.. Скажи, ДЖИНН, откуда ты знала эти простые слова, которые она тогда говорила?
ДЖИНН. Не знаю… Они были… И ушли. Все, я их уже не помню.
ПИТЕР. Откуда ты знала про этот театр, про «Трёх сестёр»? Про Екатерину и белую ночь?
ДЖИНН. Не спрашивай. Я не могу объяснить.
ПИТЕР. Ты видишь, Вася, это чудо! Почему ты хотел бежать от чуда? Оно так редко в наши дни. А, почему?
РОЛАН. Я никуда не бежал… Я хочу есть… Я хотел принести что-нибудь поесть.
ПИТЕР. Дай ему горбушку, ДЖИНН. Возьми, погрызи. Но скажи, отчего это чудо возбудило в тебе аппетит?
РОЛАН. Он у меня был до чуда. И я не грызу горбушек. (ДЖИНН). Может, мы остановим ненадолго чудеса, и ты накроешь на стол?
ПИТЕР. Чудовище! Я раб желудка больше, чем ты, даже русские обалдевали, видя меня за столом. Я сжирал блюда студня, коровьи ноги, целого молочного поросенка. А иногда и его мать! Я наполовину состою из свинины! Но есть сейчас, после того, как ты видел свою маму, молодую, прекрасную, маму до твоего рождения?! Бандитизм! Тебе она понравилась?
РОЛАН. Безумно.
ПИТЕР. И ты влюбился в нее?
РОЛАН. Без памяти.
ПИТЕР. Молодчина! ДЖИНН, расскажи нам, как тебе это удалось? Как ты сумела? Эй, ДЖИНН, объясни, а? Раскрой секрет, ДЖИНН! Эй, ты не слышишь? ДЖИ-ИНН, где ты?
ДЖИНН. Я не слышу. Я далеко, там, где белая ночь и меня арестовали. Я сейчас в Крестах, меня окружают красные кирпичные стены, и я не могу ни с кем говорить. Через камерное решетчатое окно я вижу Неву и лед, который плывет и плывет, и нету ему конца. Я пишу тебе письмо, одно в месяц, которое читают много людей, злых и самодовольных, много людей, но не ты… Они читают о любви, и их толстые животы трясутся от хохота…
ПИТЕР. Д-да, ни одного письма не дошло до меня. И ни одного до нее… Мы никогда потом не говорили о тех годах. Она не хотела… «Ты свободный человек, — говорила она, — поговорим о снежных вершинах, поговорим об Альпах или Казбеке»… И начинала читать…
ДЖИНН. … «Кавказ подо мною, один в вышине…»
ПИТЕР застыл, совершенно пораженный.
ПИТЕР. Это уже чересчур. Ты волшебница. Она читала именно эти стихи! Вася, она волшебница!
ДЖИНН. (продолжая) …«стою над снегами у края стремнины, Орел с отдаленной поднявшись вершины, Парит в отдаленьи со мной наравне».
ПИТЕР. Мне страшно. В доме творятся необъяснимые вещи. Я покидаю этот дом. Я отказываюсь верить. Откуда, ДЖИНН?!
ДЖИНН. Ты не веришь в чудеса, Петя? Хочешь, я расскажу про то время, про те долгие пять лет, про ту проклятую пятилетку?
ПИТЕР. Сначала я выпью.
Залпом выпивает рюмку водки.
ДЖИНН. Сначала за окном была Нева и лед, и какие-то баржи и дымные катера… Потом, однажды, там появились горы. Вначале невысокие, с зелеными лугами, с барашками, с коровами. Коровы крутили мордами, и на них звенели колокольчики. Потом горы стали повыше, появился снег, заснеженные заоблачные вершины, и она поняла, что это Альпы. В них звучал горн и прогуливался молодой шалопай в белом костюме и в мокасинах, прямо по глубокому снегу. И она поднялась высоко в горы и гуляла вместе с ним, в своих лодочках и белом платье и рассказывала все-все, что с ней приключилось, и играла с ним в снежки, и строила снежную бабу и орлы, паря над ними, завидовали им. Она гуляла с ним в горах каждый день, и веселая улыбка не сходила с ее лица. И красномордые надзиратели не знали, почему. Никто не знал, что она высоко в горах. Они запретили любовь, эти красномордые — и поэтому она хохотала тоже. Звонко, на всю камеру. Ее смех мешал допрашивать людей, он мешал их пытать, он витал над Крестами, и людям, слышавшим его, становилось легче. Она была на вершине, и поэтому воздух в ее камере был волен, и ей дышалось легко…
